Марина - Карлос Руис Сафон

Я проскользнул в боковую дверь у кухни, которую никогда не охраняли, и потащился к себе в комнату. Все остальные воспитанники наверняка уже давно были в столовой.

Я утер пот с лица, слушая, как все ровнее бьется сердце, успокаиваясь, и почти пришел в себя, когда кто-то постучал мне в дверь.

– Оскар, пора ужинать, – прозвучал голос моего наставника, иезуита-рационалиста по имени Сеги. Он не выносил, когда ему приходилось выполнять функции надзирателя.

– Сию минуту, падре, – отозвался я, – уже иду.

Я быстро переоделся к ужину и погасил свет в комнате. За окном над Барселоной всходила призрачная луна. Вот тогда-то я и заметил, что золотые часы все еще со мной: я машинально зажал их в кулаке, убегая.

Все следующие дни я был неразлучен с проклятыми часами. Я повсюду таскал их с собой; даже ложась спать, клал под подушку и все время боялся, что их кто-нибудь увидит и спросит, откуда они взялись. Я не знал бы, что ответить. «Ты не нашел их – ты их украл», – обвинял меня внутренний голос. «Точное название твоего действия – грабеж и проникновение со взломом», – добавлял внутренний голос, на этот раз подозрительно похожий на голос актера, который играл в сериале «Перри Мейсон».

Каждый вечер приходилось терпеливо ждать ночи, чтобы в тишине моей комнаты вновь и вновь изучать нежданное сокровище. В ночной тиши, при свете фонарика я неутомимо рассматривал часы. Все обвинения на свете не могли затмить очарования, которое исходило от моего трофея, моей первой «воровской добычи». Часы были тяжелыми – наверное, не позолоченными, а из настоящего золота. Трещины на стекле говорили о пережитом ими падении или ударе. Я предположил, что это было то самое падение, которое сломало механизм часов, навечно остановив их стрелки на шести двадцати трех. На обратной стороне была выгравирована надпись:

Герману,

Повелителю света

К.А.

19–1–1964

Меня наконец осенило, что часы должны стоить прорву денег, и угрызения совести стали меня мучить с новой силой. Слова, выгравированные на часах, заставляли чувствовать себя хуже, чем вором: похитителем воспоминаний.

Так что в один дождливый четверг я решился облегчить душу, поделившись секретом. Моим лучшим другом в школе был один нервный субъект с проницательными глазами, который требовал, чтобы его называли сокращенно, инициалами Джи-Эф, хотя они не имели ничего общего с его настоящим именем. Джи-Эф обладал поэтическим даром, вольнолюбивым духом и отточенным умом. Что до языка, то он у него был настолько острым, что его обладатель сам не раз терпел боль от порезов по неосторожности. Физического сложения он был слабого; стоило ему услышать по радио слово «микроб», пусть даже речь шла об эпидемии в другой части страны, как он уже был уверен, что подхватил заразу. Я однажды сделал для него копию страницы из словаря с определением термина «ипохондрик».

– Известно ли тебе, что ты упомянут в словаре Королевской академии? – ухмыляясь, спросил я его.

Он перевел взгляд с фотокопии на меня – взгляд, способный испепелить на месте.

– Попробуй найти на ту же букву другое греческое слово – «идиот». Может быть, окажется, что не я один так знаменит, что вошел в словарь.

В тот четверг, в полуденный перерыв, мы с Джи-Эф ускользнули ото всех в сумрачный, пустой актовый зал. Наши шаги по центральному проходу, казалось, были эхом тысяч других шагов – почтительных и тихих шагов долгих поколений воспитанников нашей школы; мы словно пробудили время, копившееся здесь долгие годы, и оно зазвучало. Два луча неяркого серого света падали в тот дождливый день на слегка запыленную сцену. Там, где посветлее, мы и расположились; прямо перед нами уходили в темноту зала ряды пустых кресел. Монотонно бил дождь, и его струи, кривясь, стекали по стеклам.

– Ну так говори, что у тебя за тайны такие, – потребовал Джи-Эф.

Я молча вынул и протянул ему часы. Джи-Эф поднял бровь и оценивающе взвесил вещь на ладони. Он подержал часы еще некоторое время, потом вернул мне, заинтригованно глядя в глаза.

– Что скажешь? – спросил я.

– Скажу, что это часы, – ответил он. – А кто такой Герман?

– Не имею ни малейшего представления.

Я ему подробно рассказал о своем приключении в заброшенном доме. Джи-Эф слушал мой отчет с характерной для него терпеливой внимательностью ученого, классифицирующего факты. Когда я закончил, он еще некоторое время взвешивал услышанное, прежде чем заговорить.

– То есть ты их украл, – заключил он наконец.

– Вот в этом-то и вопрос, – возразил я ему.

– Интересно, что бы сказал об этом Герман, – парировал он.

– Герман, может, уж давно мертв, – предположил я с уверенностью, которой не чувствовал.

Джи-Эф потер подбородок.

– Я старюсь припомнить, что именно написано в Уголовном кодексе относительно умышленного похищения чужой собственности, в частности часов с посвятительными надписями… – заметил мой друг.

– Ну зачем ты говоришь о предумышленности, – взмолился я, – все произошло так быстро, я и подумать ни о чем не успел. Когда заметил, что случайно унес часы, было уже поздно что-то делать. На моем месте мог оказаться каждый. Например, ты.

– Я на твоем месте получил бы сердечный приступ, – уточнил Джи-Эф, человек слова, а не дела. – Даже если предположить, что я повелся бы на провокацию люцифероподобного котяры и поперся в этот старый особняк. Так. А теперь поразмыслим над данным казусом и над тем, что именно может из него проистечь.

Несколько минут мы сидели в молчании, слушая, как дождь стучит в окна.

– Ну что ж, – сказал Джи-Эф, – сделанного не воротишь. Ты ведь не собираешься туда возвращаться? Или как?

Я улыбнулся.

– Один – ни за что.

Глаза моего друга округлились до размера чайных блюдец.

– Даже не думай!

В тот же вечер после занятий мы с Джи-Эф выскользнули мимо кухни через боковую дверь и вскоре уже шли по той тихой кривой улочке, что вела к таинственному особняку. Неровная старая брусчатка у нас под ногами была покрыта лужами и опавшей листвой. Небо опять угрожало дождем. Джи-Эф, еще бледнее, чем обычно, был не в своей тарелке. От мысли, что мы идем туда, где прошлое захватило себе часть территории и властвует безраздельно, у него захватывало дух и леденело в животе. Тишина вокруг нас была просто оглушительной.

– А не повернуть ли нам назад, – пробормотал он, отступая на несколько шагов, – хорошенького понемножку.

– Ну, не трусь, мокрая ты курица!

– Как часто мы недооцениваем кур! Возьмем яйца…

Неожиданно в воздухе поплыл заливистый звон бубенчика. Джи-Эф резко замолк. На нас глядели желтые глаза кота. Зверюга зашипел, как змея, выпустил когти, шерсть на загривке встала у него дыбом, а разверстая пасть продемонстрировала те самые клыки, что не так давно покончили с воробьем. Далекая молния осветила небо, дрожащий свет отразился в лужах. Мы переглянулись.