Самая настоящая любовь - Алексей Слаповский

Входит Лена.

Пауза.

Мне тут нужно сходить…

Уходит.

Пауза.

ЛЕНА. Послушай…

ИГОРЬ. Не надо! Помолчи пять минут, я соберусь и уйду. Рубашку не видела мою? Черную с полосками?

ЛЕНА. Не помню.

ИГОРЬ. Ну да, конечно. Конечно.

ЛЕНА. Послушай, ну зачем? Я не понимаю. Нам же хорошо. Хорошо ведь? Зачем уходить?

ИГОРЬ. Я в командировку еду. Далеко, на месяц. Там джунгли, змеи, пауки. Укусит какая-нибудь дрянь, сдохну. И нет проблем.

ЛЕНА. Я хочу с тобой жить. Я хочу детей от тебя. Все будет нормально.

ИГОРЬ. Нет. Ты умней меня, ты удивительно верно все поняла. Ничего не получится. Скучно. Ты знаешь, очень скучно жить. Буддисты или кто, неважно, считают, что человек семь жизней живет. Так вот, я, наверно, последнюю жизнь живу. Мне кажется, что я все знаю.

ЛЕНА. Неужели знаешь? Ну, и как мы будем жить в ближайшие десять лет?

ИГОРЬ. Никак. Скучно.

ЛЕНА. Что ж. Это даже хорошо.

ИГОРЬ. Ты знаешь, когда я тебя встретил, я обрадовался. Такая скукота, такая… и вдруг ты. Думаю: всё, влюбился. А она, думаю, конечно, уже чья-то девушка. Никаких шансов. И это хорошо! Буду издали мечтать, ждать, надеяться. И вдруг… Всё сбылось.

ЛЕНА. Как же всё? Не всё. Ты же хочешь жениться на мне, детей хочешь.

ИГОРЬ. Дети поумирают один за другим.

ЛЕНА. Ничего. Не все ж умирают. Может, нам повезет.

ИГОРЬ. Я буду тебе изменять.

ЛЕНА. Тоже не страшно.

ИГОРЬ. Мне сон недавно снился. Иду по улице и вдруг…

ЛЕНА. И что?

ИГОРЬ. Ничего. Мне не снятся сны. Понимаешь? Мне никогда не снились сны. Нет, ты снилась – раньше. Мне никогда не снятся сны. Я чужой сон хотел рассказать. Приятелю недавно приснился сон: идет он по улице, вдруг огонь, свет – и перед ним инопланетяне. Берут его в свою тарелку, летят. Он спрашивает: куда? Они говорят: на солнце. Он говорит: вы что, там же жарко. Они говорят: это хорошо. Он кричит: что ж хорошего, сгорю. А они говорят: правильно, сгоришь, станешь протоплазмой и соединишься с Богом, потому что Солнце – это Бог и рай. Он кричит – не хочу в рай, не хочу быть Богом!

ЛЕНА. И что?

ИГОРЬ. Ничего. Проснулся, говорит, чую: дым. То есть он заснул пьяный, выронил окурок и чуть не сгорел. Какая это пакость – сгореть в пьяном сне от окурка… У меня было счастливое детство. Каждое лето – в деревне. Река, леса, луга. И удивительное ощущение счастья по утрам, будто тебя ждет что-то такое!.. А всего-то ждет прогулка в соседний лес – по деревьям лазить, вороньи гнезда разорять. Но нет идиотского этого вопроса: зачем?! Зачем по утрам идти в газету, зачем чего-то писать про литературу и театр, мне надоели литература и театр…

ЛЕНА. А чего бы ты хотел?

ИГОРЬ. Не знаю. Лесником в тот детский лес.

ЛЕНА. Ну и устройся лесником.

ИГОРЬ. Там нет лесников. Эти детские леса потом оказались лесопосадками вдоль железной дороги. Я люблю тебя. Я пошел.

ЛЕНА. Оставайся.

ИГОРЬ. Нет. Я дал слово, я человек слова. Я ушел навсегда – и вдруг останусь? Ты будешь меня за это презирать.

ЛЕНА. У тебя появится цель – победить мое презрение и вернуть мою любовь. И будет уже не так скучно.

ИГОРЬ. Это идея. Я подумаю. Я подумаю и приду. А вещи пока оставлю. Мне надо одному побыть.

Встречается в двери с Григорьевым.

ГРИГОРЬЕВ. Ну?

ЛЕНА. Что – ну?

ГРИГОРЬЕВ. Помирились?

ЛЕНА. Вам-то какое дело?

Игорь выходит.

Пауза.

ГРИГОРЬЕВ. Я все хочу спросить: чьи это фотографии? Маминой нет, твоей нет, какие-то старые фотографии. Кто это?

ЛЕНА. Это Элеонора Георгиевна Кажинцева. Она жила здесь восемьдесят лет и три года. Я была патронажной сестрой и ухаживала за ней.

ГРИГОРЬЕВ. Ты работала патронажной сестрой?

ЛЕНА. Было дело. Я ей понравилась. Она мне рассказывала о своей жизни. Потом вдруг она помирает, и я узнаю, что она мне завещала квартиру.

ГРИГОРЬЕВ. С условием, чтобы ты оставила все, как было при ней?

ЛЕНА. Нет. Я сама так захотела.

ГРИГОРЬЕВ. Но это же все ветхостью пропахло, старушечьим духом! Между прочим, умные люди не советуют пользоваться вещами умерших людей.

ЛЕНА. Если они были плохими. А она была хорошей. Она была балериной, страшно давно. Вышла на пенсию из-за травмы и нигде больше не работала. Муж не позволял. Он был инженер, еще тот инженер, вот он, Михаил Валерьевич Кажинцев, смотрите какой. Ему тут лет сорок. Он был обеспеченный человек – тогда инженеры ценились, тогда это была аристократическая профессия. Элеонора Георгиевна рассказывала, как он возил ее на Черное море – каждый год. Они очень хотели детей, но не могли их иметь… У нее даже голос менялся, когда она о нем вспоминала, будто не восемьдесят ей, а опять сорок… Он умер в шестьдесят три года, вот его фотография за год до смерти. Не скажешь даже, что возраст такой. Взгляд, осанка! Волосы! Он умер в шестьдесят три года, а она двадцать лет жила воспоминаниями о нем. Она всем рассказывала только о нем. Все считали ее страшно нудной. Она говорила мне: знаешь, Леночка, я бы умерла раньше, если бы верила в рай и знала, что он меня там ждет. Но я, к сожалению, не верю. Поэтому он будет еще жить столько, сколько живу я. И ведь больная была, в чем душа держалась. Но жила – чтобы он тоже жил.

ГРИГОРЬЕВ. Красивая история. Но это ее история. Тебе-то зачем это все?

ЛЕНА. Не знаю. Мне кажется, он теперь со мной живет, этот человек. Я часто о нем думаю, часто представляю. Голос бархатный, но такой не пошлый, а глубокий такой… Глаза… Волосы… Руки… И во всем необыкновенная деликатность… Элеонора Георгиевна сама до самой смерти была очень деликатной. Она и патронажную сестру пригласила, чтобы поддерживать порядок. Она терпеть не могла беспорядка. Правда, она уже почти слепая была и не видела, как все вокруг… Видишь трюмо? Оно хорошо сохранилось. Здесь чистый уютный уголок. Я иногда устраиваю себе праздник. Показать? Я зашториваю окна, выключаю свет, зажигаю свечи. (Выключает свет, зажигает свечи.) Я беру вино, сладкое десертное вино. (Достает бутылку.) Я сажусь к зеркалу. (Надевает на плечи шаль, садится к зеркалу.) Я пью вино… (Долго рассматривает на свет бокал с вином.) Я думаю… Я говорю. Я говорю о том, что жить еще можно. Ведь можно – вспоминать. О том, как мы жили счастливо, радостно. С ним. За тебя!

ГРИГОРЬЕВ. Извини, это, как бы тебе сказать… Это психоз какой-то. Так нельзя. Это некрофилия какая-то, он же давно труп! Я за границей знал одну, она любила Гитлера. Увесила дом его портретами и флагами со свастикой, сама в эсэсовской форме ходила, и подруга ее тоже, она лесбиянка была к тому же. Соседи в суд подавали, но не подкопаешься: частная территория, святое дело.