Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

ходил большими шагами, так что было крайне трудно следовать за ним — и в то же время продолжать обсуждение очень специфических военных вопросов, о которых он говорил с удовольствием; иногда казалось, что о них он может говорить бесконечно»{91}.

Екатерина признает, что Петр любил читать не меньше нее самой, но утверждает, что его любимым чтением были «истории о разбойниках и романы»{92} — или лютеранский молитвенник. Не похоже, что это полная и правдивая картина интеллектуальной жизни великого князя. И ее описание мастерства Петра как скрипача не точно, а скорее забавно: «Он не знал ни одной ноты, но имел хороший слух и демонстрировал свое обожание музыки силой и неистовством, с которыми извлекал звуки из инструмента»{93}.

Пятого марта в Цербсте умер отец Екатерины. Она получила известие о тяжелой утрате вскоре после возвращения с великим князем и императрицей из Гостилиц, с празднования именин графа Разумовского, и сильно расстроилась. Скорее всего она не надеялась увидеться с отцом снова, но он олицетворял собой стабильность и преданность, и ей нравилось думать о нем как о человеке, который любил ее — может быть, даже как о человеке, к которому она может вернуться, если в этом возникнет необходимость. Елизавета решила, что горе Екатерины чрезмерно. Для императрицы это означало цепляние за прошлое и неудовлетворенность настоящим положением, что не сулило ничего хорошего в смысле производства отпрыска — ибо разве молодая жена не должна любить мужа больше, чем отца? Екатерину оставили на неделю горевать, после чего ей было твердо приказано осушить слезы. Мария Чоглокова передала приказ императрицы прекратить плакать, так как отец великой княгини «не был королем»{94}. Екатерина возразила, что хотя это и правда, он все-таки был ее отцом. Но указание присоединиться к жизни двора в следующее воскресенье повторили, все-таки позволив ей в течение шести недель носить траур.

С учетом количества шпионов и соглядатаев при молодом дворе не удивительно, что иногда те, кого поставили шпионить, схлестывались друг с другом. Мадам Краузе, немка, следившая за горничными, не любила Чоглоковых и старалась подорвать их авторитет. Одним из проявлений этой непримиримой вражды стали весьма странные результаты; по описанию Екатерины, супружеская постель превратилась в детскую комнату:

«Она доставала для великого князя кукол и другие детские игрушки, которые он обожал. В течение дня их прятали в моей кровати и под нею. После ужина великий князь шел в спальню первым. Как только мы оба оказывались в постели, мадам Краузе запирала двери, и тогда великий князь играл до часу, а то и до двух ночи. Волей-неволей мне приходилось присоединяться с таким же видимым удовольствием, какое проявляла мадам Краузе»{95}.

Однажды около полуночи в дверь постучала Мария Чоглокова, и преступникам пришлось срочно прятать все игрушки под одеяла. Она ворчала, недовольная тем, что они не спят так поздно, но не смогла изобрести, на что бы пожаловаться императрице. Как только она ушла, Петр снова достал игрушки и продолжал играть, пока не уснул.

Осенью 1747 года условия жизни молодого двора еще более ужесточили, чтобы подтолкнуть Петра и Екатерину друг к другу. Никому не позволялось входить в покои великих князя и княгини без разрешения одного из Чоглоковых. Даже гофмейстерины и гофмейстеры имели право проходить не дальше передней. Ни им, ни слугам нельзя было разговаривать с великокняжеской четой иначе чем громким голосом. Петр и Екатерина объединились, протестуя против новых условий; оба ощущали несправедливость подобного обращения — но это не произвело желаемого эффекта, то есть не загнало их в постель.

Этой зимой Екатерина много внимания уделяла своей внешности. Ей уже исполнилось восемнадцать лет, и она понимала, что становится более привлекательной физически. Если не вмешивались неблагоприятные обстоятельства, она старалась делать прическу дважды в день. Для этого в штате был особый слуга — молодой калмык, очень умелый парикмахер. Свою внешность того времени она описала следующим образом:

«Я была высокой, с прекрасной фигурой, но могла бы позволить себе чуть больший вес, так как была очень худенькой. Я не любила пользоваться пудрой: волосы мои были очень густыми, мягкого каштанового цвета и красиво лежали на лбу. Однако мода оставлять волосы ненапудренными только начала появляться, и этой зимой время от времени приходилось применять пудру»{96}.

Шестого января 1748 года она проснулась больной: болело горло, голова и все тело. Тем не менее она поднялась как обычно и приготовилась идти на литургию, которая должна была продолжиться процессией к Неве для водосвятного молебна. Эта церемония совершалась ежегодно в праздник Крещения. Но на этот раз императрица решила не посещать водосвятный молебен, освободив также и Петра с Екатериной. Екатерина вернулась в постель, потому что ночью ее лихорадило, а проснувшись на следующее утро, обнаружила, что руки и грудь покрылись маленькими красными точечками.

Как всегда, существовала ужасная вероятность, что это может быть оспа — но врач определил корь. На время болезни ее кровать перенесли в более теплую комнату, потому что альков, в котором они с Петром спали, продувался насквозь; лишь тоненькая перегородка отделяла его от вестибюля, где Петр обычно держал собак. Екатерина считала, что ее ежегодные зимние простуды происходили именно из-за сквозняков. Когда ее состояние несколько улучшилось, Петр начал устраивать в ее спальне маскарады, наряжая слуг и заставляя их танцевать под его игру на скрипке. Екатерина не оценила попыток развеселить ее: «Отговорившись головной болью и слабостью, я размещалась на софе, хотя и надев маску, и смертельно скучала от заунывности этих балов, которые так удивительно веселили его»{97}. Но Петр пытался извлечь хоть какую-то радость из ограниченности их существования. Он знал, что любой знак расположения, который он окажет, приведет к исчезновению объекта приязни.

«Когда наступил Великий пост, из его свиты убрали еще четырех человек; среди них — трех пажей, которые ему нравились больше других. Эти частые увольнения глубоко его раздражали, но он не мог ни что-либо изменить, ни даже выказать резкий протест, потому что тогда все стало