Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— А вы знаете, мне даже любопытно познакомиться с такой особой! — неожиданно удивился себе Грушевский, все еще находясь под впечатлением фантастического рассказа Призорова.

— Да, почерк у нее верно любопытный, — согласился Иван Карлович.

Отобедав в скромном трактире с желто-зеленой вывеской, качество блюд которого, может, и не отвечало вкусам племянника самой фрейлины, зато отлично соответствовало кошельку и привычкам Грушевского, компаньоны пешком прошлись по Невскому. Сам-то Максим Максимович был непривередлив в еде и, овдовев, порою обходился купленными в польской колбасной, на углу Гороховой и Загородного, четвертью фунта языка за семь копеек и пеклеванным тминным хлебцем на копейку. Теперь же, переваривая роскошный обед за сорок копеек с непременной кружкой светлого мюнхенского за десять, Максим Максимович пребывал в приятном расположении духа. Стоило заказать расстегаи с бульоном и обычное жаркое, чтобы насладиться неопределимым, но занятным выражением на бесстрастной физиономии компаньона, привыкшего, видать, к фрикасе из куропаток и бланманже на десерт. Когда проходили мимо дорогущей цветочной лавки, Грушевский кое-что вспомнил и потребовал у Тюрка пять рублей.

— Хоть цветы куплю, давайте, давайте.

— Почему на мои деньги? — удивился Тюрк.

— Потому что от вас вашей тетке, — вздохнул Грушевский, ну что за остолоп, ей-богу! И выбрал самый дорогой и устрашающе пышный букет, достойный похоронного венка от любящих наследников какого-нибудь знатного и безобразно богатого генерала. На карточке написал «В день рождения любимой тетеньки от любящего племянника», в шутку, конечно, не удержался, то-то лицо будет у фрейлины!

К вечеру, когда спала жара, город не казался таким уж вымершим. Сновали чиновники, которым доведется домашний обед отведать только в выходные на даче, куда их жены с домочадцами уже давно выехали. Они спешили в прохладу увеселительных садов, поесть и развлечься, каждый сообразно своим средствам и аппетитам. Кто в неприличный Зоологический сад, кто в интеллигентные «Аквариум» и «Буфф» или фешенебельные «Виллу Родэ» и «Эден».

Разносчики с опустевшими коробами поспешали по домам, подсчитывая барыши и потери. Магазины на Невском по-летнему закрылись раньше, но витрины в целях рекламы все еще горели, хотя и не так ярко в молочных петербургских сумерках. Тюрк, несмотря на то что долго отсутствовал на родине, ничему не удивлялся, не находил никаких перемен. А вот Максим Максимович обращал внимание на все чаще попадавшиеся автомобили, новые моды, сильно изменившиеся со времен юности Пульхерии, новое электрическое освещение…

Среди прохожих мелькали на улицах люди-сэндвичи, ходячие рекламы. Мальчишки рассовывали в руки прохожих рекламные листки, а дворники их гоняли, потому что большинство реклам тут же оказывалось на земле. Квадратики с бесконечными «Я был лысым», «Принимайте пилюли ара» и «Ускоренные курсы гипноза, а также иностранных языков» густо усеивали шестигранные деревянные торцы центральных мостовых и грубые булыжники проспектов попроще. Тут же появился околоточный надзиратель в белом кителе с офицерским кушаком, с револьвером в кобуре и «селедкой»[6]на боку и строго отчитал дворника за неубранный тротуар. Конки с продуваемыми стенами из парусины с грохотом проползали мимо еще более медлительных «кукушек».

Промчался пожарный обоз, больше похожий на сумасшедший парад. Сначала скачок, дувший что есть мочи в трубу. За ним линейка, запряженная четверкой откормленных лошадей. Длинную лестницу с отдраенными до невыносимого блеска металлическими частями везли две лошадки попроще. Ну, а в конце старый битюг тащил бочку с водой. Толпы зрителей потянулись к «Пикадилли» и «Сплендид-паласу» на вечерний киносеанс. Время от времени из дворов слышались то звуки шарманок (на улицах им играть запрещалось), распевавших о сопках Маньчжурии или про гибель Варяга, то целые оркестры с немецким хором, приезжавшим в Россию на заработки.

Носились лихачи, собственные выезды титулованных господ и дворцовые кареты с лакеями в алых ливреях с золотыми галунами и черными орлами на гербах.

Наняв двухместную пролетку на рессорах, на которой восседал извозчик весь в заплатках, приятели, а Грушевский уже мог назвать Тюрка приятелем — раз им довелось вместе отобедать, поехали на Елагин остров «на пуан» — смотреть закат солнца. Красный шар медленно и с большим достоинством, прямо как тетка Тюрка, закатывался в кипящий серебром Финский залив. А там уже настала пора отправляться в гости к Мельпомене.

У театра на Фонтанке их поджидал Коля. Тюрк с барского плеча отвалил за билеты в партер по два рубля. Спасибо, что не оперу пришли слушать в императорский, а то бы пришлось за первый ряд выложить целых пять. Пока они ждали спектакля в фойе, Коля по просьбе Грушевского еще раз рассказал о таинственной Афине.

— Многое про нее говорят, да я слухов не слушаю. Она пишет стишки, но дрянные. Впрочем, не мнит из себя Блока в юбке. Стреляться один стрелялся, но она не виновата в этом. Я, например, не такой дурак. Княжна у меня вот здесь. — Коля стукнул себя в грудь. — Замкну навеки, сохраню до смерти, а ключи выброшу, зато не расплещу… А ему, по-моему, все равно было из-за кого самоубиваться, вот она и подвернулась. Афина Аполлоновна ведь не виновата, что кругом сумасшедшие?

— Это правда, — вынужден был согласиться с таким аргументом Грушевский, внимавший каждому слову Коли. — Поведение сумасшедших даже очень редко бывает спровоцировано только окружающими.

Если так подумать, пришло в голову Максиму Максимовичу, которого вслед за Колей овеяли рыцарские чувства к неизвестной, но явно прекрасной даме, то вполне может статься, что очаровательную Путаницу и легендарную Афину следует, напротив, защитить, а не преследовать. Во всей этой истории, по крайней мере, жертвами становятся именно девушки. Грушевский живо представил себя рыцарем в латах и сияющих доспехах, на которого с надеждой и упованием взирают прекрасные юные создания, добрые и невинные, какой была его милая Пульхерия. А мальчик между тем продолжал:

— Конечно, некоторые ее и саму за сумасшедшую могут принять, — пожал плечами Коля. — Знаете, все эти мушки над губой, восемнадцатый век, папиросы с опиумом, все это немного… неактуально. Но ей плевать, за это ее и уважаю. Говорят, в ее знаменитой сумке книжка есть, в которой записаны имена всех ее эээ… Что-то тыщи полторы или две. И кинжал. В его ручке под завинчивающимся навершием с рубином есть настоящий яд. Самый смертельный, сильнее, чем кураре и цианид, под названием «Голубой огонь Нефертари», или Клеопатры, забыл.

Грушевский едва не поперхнулся. Его воображаемые доспехи с грохотом свалились на грешную землю. Яд?! Голубой огонь!

Спектакль, предпоследний в этом театральном сезоне, прошел с аншлагом. После завтрашнего представления вся труппа отправлялась на гастроли в Нижний и Саратов, так что Грушевский мог считать, что ему повезло. Юная изящная красавица играла роль старушки со склерозом, из-за которой по сюжету на сцене происходит масса забавных водевильных поворотов. «Я Путаница, я маленькая веселая искра, мистическая душа водевиля!» — щебетала со сцены воздушная экзотическая птица. Актриса все время неподражаемо пела, весьма пластично танцевала, грациозно порхала, парила и сверкала…