Илья Муромец - Иван Кошкин

* * *

Угоняй с трудом открыл глаза. Он лежал на расстеленной кошме, вокруг толпились сыновья.

— Эй, ата, как вы? — встревоженно спросил Загоняй.

— Воды, — просипел десятник.

Ему поднесли деревянную чашу, Угоняй осторожно попил, каждый глоток отдавался в голове болью. Хуже всего, что он не помнил, что с ним приключилось, прикрыв глаза, старый печенег снова увидел быстро увеличивающийся белый камень. Почему он летит на него? Аркан! Конец аркана обмотан вокруг плеча, а на аркане...

— Где урус? — шепотом заорал Угоняй.

— Ускакал, — покачал головой старший сын. — Аркан оборвал и ускакал.

— Хвала Синему Небу, — закрыл глаза десятник.

— Эй, что такое? — удивился кто-то из младших. — Земля, что ли, дрожит?

— Дрожит, — подтвердил юный Нагоняй. — Дрожит!

Глаза десятника в ужасе расширились.

— Конь! Конь обратно скачет! — загомонили сыновья.

— А-а-а! Ата, я его ловить буду! — Нагоняй с места прыгнул в седло.

— Стой! — ринулся было за сыном Угоняй.

Словно тяжелая степная булава опустилась боль на седую голову, и старый печенег снова свалился в забытье...

* * *

Второе пробуждение далось Илье тяжелее первого, голова гудела куда сильнее, перед глазами крутились алые колеса. Когда колеса сталкивались, боль била так, что хотелось помереть совсем. Богатырь лежал на каком-то высоком, обдуваемом мокрым речным ветром месте. В этот раз толковые печенеги скрутили цепями не только руки, но и ноги. Скрипя зубами, воин перекатился на бок.

— Очнулся? — спросил кто-то мягким, слегка гнусавым голосом.

— Видно, что очнулся, — второй выговаривал печенежские слова на какой-то странный, колючий манер.

— А кто спрашивает-то? — захрипел Илья и перекатился на бок.

Теперь он мог разглядеть обоих собеседников. Один имел облик степной, разве что волосы заплетены на странный манер. «Хазарин», — решил про себя Илья. А вот со вторым что-то было не так. Узкое смуглое лицо выглядело как-то совсем уж не по-степному, узкий нос, черные глаза...

— Ромей! — выдохнул изумленно богатырь. — Да ты же ромей!

— Фома, сын Фоки, — вежливо, на царьградский манер поклонился грек.

— Эк ты вырядился, — усмехнулся распухшими губами Илья. — Кабы не клюв и не очи — был бы печенег.

— А я и есть печенег, — спокойно ответил ромей. — Фома, сын Фоки, дружинник великого Калина.

— Так это ты меня на кол сажать будешь? — вспомнил богатырь слова царя.

— Истинно, — кивнул грек. — Вместе с почтенным Девгенем мы посадим тебя, могучий Илиос, вот на этот крепкий сосновый кол.

Илья скосил глаза и увидел толстое, в руку, бревно, конец которого был как-то нехорошо стесан на острие.

— Что ж на сосну-то, — проворчал воин. — Чай не каждый день русского богатыря на кол надеваете, могли бы дубовый вытесать.

— Может, тебе его еще и вызолотить? — осклабился Девгень.

— Не, — осторожно помотал головой Илья. — 3олоченый мне не по чину. На золоченый вы Владимира сажать будете. Мне дубовый сойдет.

— Ц-ц-ц, — покачал головой ромей. — Как ты мог подумать такое, почтенный Илиос. Князь — это совсем другое дело. Великий Калин все еще пребывает в раздумьях, чем бы его таким особенным почествовать.

— Слышь, Фома, а крест на тебе есть? — тихо спросил Илья. — Чай одному Богу молимся, что ж ты так радуешься?

— Одному Богу? — странно засипел Фома.

Он присел на корточки и бешено дернул скованного воина за волосы. Илья вздрогнул — давно он не видел ни в чьих очах столько лютой, больной какой-то злобы.

— Ты, собака русская, — ромей попытался плюнуть Илье в лицо, но, видно, от ярости во рту пересохло. — Волчье племя, варвары, что вам не сиделось в своих вонючих лесах? За все... Я сам, сам Владимиру буду пальцы щепить, стругом его выстругаю, щенков его свиньям скормлю у него на глазах!

Он встал и, отвернувшись, посмотрел в сторону. «Это чем же мы его так прихватили?» — удивился про себя Илья.

— Девгень, — глухо сказал Фома, глядя в сторону Киева. — Гони сюда быков, начнем.

Хазарин кивнул и, махнув кому-то рукой, стал спускаться с холма. Ромей оборотился к Илье:

— Ты, Илиос, не опасайся, мы тебя надежно посадим. Сразу не умерешь, клянусь. А потом к Киеву отвезем и на горке поставим, чтобы всем видно было, чтобы князь твой кровавым страхом изошел, чтобы...

— А что не сразу под стенами сажаете? — с каким-то отстраненным спокойствием удивился богатырь.

Ромей наклонился над скованным воином:

— А ну как собаки киевские тебя отбивать надумают? Мало ли что. А чтобы ты по дороге с колом не помер, я тебе дурманного зелья припас.

Фома достал из-за пазухи бутылку, встряхнул и захихикал.

— Один глоток только — на два часа разум отшибет. Уже на колу очнешься. А на колу, бывает, долго сидят, — он мечтательно зажмурился. — Таракан, помню, полтора дня мучился. Все плевался, грозился... А я от него мух отгонял. Из-за мух ума лишиться можно, а полудурку что? Он и не сознает ничего, ему проще сразу башку снести. И от тебя, Илиос, отгонять буду. И водицы поднесу. Ты у меня неделю протянешь, Первый Катафракт!

— Фома, а ты, часом, не евнух? — задумчиво спросил Илья. — А то уж так слюной исходишь — страшно смотреть. А евнухи — они завсегда на весь свет обижены.

— Нет, Илиос, — ласково ответил ромей. — Я на это не поддамся. Ужо на колу будешь — мы с тобой и наговоримся. А сейчас ты лучше силы побереги. Эй, Девгень, что ты там возишься? Где быки?

Ромей резко повернулся и пошел вниз с холма. Илья перекатился на спину. День клонился к вечеру, поэтому синее, без облачка, небо не слепило глаза, как в полдень, и смотреть в него можно было долго. Ну, по крайней мере, пока быков не пригонят. Черная тоска накатила на богатыря. Не то чтобы он боялся смерти — с костлявой витязь давно свыкся, сколько раз ходил под ее косой, скольких сам отправил на тот свет. И даже не то, что кончина его будет долгой, мучительной и, чего греха таить, позорной, тяготило воина. Просто богатырь ясно видел, что теперь Киеву — конец. Честный сам с собой, без похвальбы, Илья знал, что равного ему на Руси нет, даже если войско и соберется, вести его будет некому. Владимир когда-то сам немало поратоборствовал, но из тех, что рубились с князем плечо к плечу, собирая Русскую землю, теперь и сотни не наберется. Одни сложили буйны головы, другие померли своей смертью, иные ушли на покой. Новых вести некому. Без богатырей, без старших дружинных мужей, без варягов наспех собранные в Киев порубежники да младшие воины вроде Сбыслава города не удержат. Даже если посадить на коней киевлян, мало толку будет от ремесленников, отроду меча в руках не державших. Страх и новая, небывалая ярость погонят печенегов на стены, защитников будут сбивать с заборолов[40]стрелами. И все. Илья вдруг понял, что он любит этот огромный, шумный, богатый город. Пусть нет для него в Киеве места, кроме разве что княжьего поруба, Киев ему — родной. Больше, чем Карачарово, больше, чем пограничные городки Поросья, больше, чем дремучие леса и широкие степи мил ему этот чужой вроде бы город. Он представил себе пепелище на месте густо застроенных концов, груды обгорелых бревен вместо домов, обрушившиеся церкви и терема... Скрипя от бессильной ярости зубами, Илья напряг могучие плечи, боль волком вцепилась в разбитую голову, перед глазами закрутились алые колеса. Напрасно, стальные цепи Держали крепко. Надежды на свои силы не было, он снова посмотрел в темнеющее небо. Илья никогда не просил Бога за себя. Ни спасения в бою, ни свободы в порубе, ни счастья в любви, ни удачи, ни достатка. И без того дано немало, зачем гневить Господа? Молил за родителей. Молил за друзей. Да мало ли что. Но теперь, когда подступала лютая, неминучая смерть, он готов был нарушить собой же положенный зарок. Запекшимися губами богатырь прошептал «Отче наш», потом еще раз, и еще...