Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф

Ей станет больно, она очнется, и мы поругаемся. А потом помиримся, и снова станем сбегать из дома вместе. А иногда, когда сбежать не получится, Ника будет приглашать меня к себе на вкусный чай в компании своей семьи.

И я буду представлять, что ее семья — это моя семья.

Но так не будет, Ника умерла.

Я отняла руки от ее начавшего остывать тела, и побежала прочь.

Тот голос… это ведь была мама. Я помню тот день плохо, но это наяву, а во сне он постоянно приходит ко мне, голосом мучает, и я гадаю: это шутки больного сознания, или это правда?

Но это не может быть правдой, просто не может.

Мама любила Нику. Она и меня-то забрала из приюта, чтобы я заменой стала. Она бы никогда…

— Ника, ты здесь? — тихо, почти неслышно прошептала мама.

— Здесь. Это Вера. Я здесь.

— Вера, — закашлялась она, — хорошо, что ты пришла. Я умираю, да?

И все это не открывая глаз, но мама почти не бредит. Раз согласилась меня по имени назвать, она почти в своем уме.

— Нет, ты не умираешь, — солгала я, и, как всегда, мою ложь раскусили на раз-два.

— Умираю.

— Д-да, — подтвердила я, и мама удовлетворенно вздохнула, пугая меня жуткими хрипами.

— Это хорошо. Прощай, милая. И прости.

Прости, прощай… к чему мне это? И зачем?

Не уходи, просто не оставляй меня, и не нужно просить прощения, не нужно прощаться!

— Мам… — замолчала, выбирая, на какой вопрос попросить ее ответить, и выбрала наименее опасный — тот, ответ на который я готова была выдержать. — Почему ты Влада не любишь?

— Он убил Нику. Гнилое семя, я должна была сделать аборт.

И все же, мама бредит.

— Никогда сына не хотела, девочки лучше, мальчишки жестокие. Я, когда узнала пол ребенка, купила таблетки, приняла их, и в горячую ванну села. Но ребенок не вышел. — мамины откровения для меня — дикость, но слушать приходится. А еще я понимаю: она всегда была не в себе, всю жизнь. — Мне говорили, что если пытаешься вытравить ребенка, но не получается, то нужно рожать. И быть готовой, что такой ребенок отомстит. Он и отомстил. Я всегда знала, что так будет, когда родила Веронику, уже тогда предчувствовала, что потеряю ее.

— Но Влад-то здесь при чем? Мам, он ведь ребенком тогда был, и Ника… я была там, с ней…

— Тебя не было! — мама открывает глаза, и взглядом стреляет остро и зло. — Я была, я помню. Гадкий мальчишка следил за сестрой, ненавидел ее, я пораньше тогда вернулась, и почувствовала. Побежала искать, Влада встретила, а затем… я…

— Ты была там. На конюшне. Это ты была? — я закрыла глаза, предчувствуя ответ.

— Да.

— Тогда ты должна знать, что это был не Влад, мама, — заспорила я с ней, хотя и понимала, что с нездоровым человеком бесполезно разговаривать разумно, — на Нику упали камни, конюшня старая, нам нельзя было туда идти…

Нам многое было нельзя: идти туда, куда запрещали ходить всем детям в городке, а мне нельзя было оставлять Нику наедине с тем, кто пришел на конюшню, и нельзя было бросать ее.

Убегать.

И врать, что меня с ней не было.

Я ведь полицейским врала. Плакала навзрыд, клялась, что не знаю ничего, что не было меня с подругой в тот день, и все они мне поверили. А мне казалось, что если я признаюсь во всем, то обвинят именно меня, ведь я… дьявол, я и правда виновата.

Если бы я не уговорила Нику пойти туда, она бы жива осталась.

— Я же говорю, я видела его, он у тропинки ошивался, — рассердилась мама. — Ясно, что он сестру убил из ревности.

— Мам, не Влад это, ты… ты бредишь. Он любил ее.

— Он ненавидел ее.

— Любил, — заспорила я. — На Нику часть потолка обрушилась, камень на голову упал, и… я твой голос слышала, когда мы на конюшне были. Твой, не Влада.

Мама замолчала, а я затаилась — вот он, тот момент, который должен был лишь в снах, в сумрачных догадках остаться. Он все разрушит, он уже все испортил, хотя не облечен в слова, и это знание меня губит. Оно и Влада разрушит до основания, а я не могу позволить этому случиться — я сильная, я вынесу, а он… не хочу, чтобы он знал.

— Мам, ответь мне, — решила я узнать все так, как оно есть. — Ты там была, не Влад. Что случилось с Никой? Она от падения камня упала, или…

Я не договорила, но она поняла.

И ответила.

Я был уверен, что Вера влюбится. В меня ли самого, или в иллюзию — богатого парня с крутой тачкой и при должности. Все велись, чаще на обертку, некоторые на содержание, но так, или иначе, все.

Вера исключением не стала.

Жаль.

Я давал ей множество шансов признаться, мне даже не нужно было, чтобы она каялась, чтобы винилась, чтобы голову пеплом посыпала. Пусть бы просто призналась в том, что было, закончила врать.

И я бы смог отпустить прошлое.

На этом проклятом поле, под раскаты грома, я забыл обо всем: о сестре, о своих планах, лишь она была перед глазами — моя Вера. Стояла среди подсолнухов в своей светлой майке, и серый воздух клубился вокруг, как стая птиц.

Вера, Вера, какая же ты лгунья!

— Влад, давай уйдем, — она вышла из палаты матери бледная, как смерть.

Невольно за руку взял, теперь ее прикосновения нужны как воздух, и ладонь ее как ледышка. Да что там случилось?

— Что…

— Просто давай уйдем! — прошептала, умоляюще глядя на меня, а глаза дикие и сухие.

Не плачет, даже не собирается. Но она в ужасе, в диком отчаянье. И до боли в груди хочется защитить ее — ту, что я обязан наказать за то, за что не прощают.

Нельзя было настолько приближать ее к себе, нужно было найти иной способ, ведь я и сам привязался.

До дома едем в молчании, Вера поникла, и, кажется, что весь мир снова краски потерял. Все серое, хотя солнце выглянуло из-за туч. А когда она стонала подо мной, когда все и правда было как на старой пленке, тогда казалось, что ничего более яркого я не видел.

— Ты, наконец, поняла, что мать тебя травила? — попытался я предположить причину шока Веры. — Разочаровалась в ней?

— Ты не представляешь себе, Влад. Ты просто не представляешь.

В бардачке лежит запись, как мать меняла таблетки, которыми пичкала меня. Отец записал, и это стало основанием для единоличной опеки. И возможным аргументом для Веры, который я хотел ей показать сегодня, но уже, пожалуй, не пригодится.

Она итак все поняла, и вычеркнула мать из жизни.