Возвращение с того света - Андрей Воронин

Колышев сплюнул под ноги и пошел к своей машине, на ходу прикуривая очередную сигарету. Полковнику хорошо было отдавать распоряжения. Он, конечно, тоже рисковал, но основная часть грязной работы выпадала все-таки на долю майора Колышева. И еще этот Волков… По роду своих занятий майор не верил ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу, но то, что вытворял предводитель крапивинской секты, не всегда поддавалось объяснению с позиций материализма, не говоря уже о марксизме-ленинизме, которого майор в свое время успел нахлебаться по самые брови. Имея дело с Волковым, Колышев всегда привычным усилием воли заставлял себя не обращать внимания на противный липкий холодок, ползавший вверх и вниз вдоль позвоночника. Труднее всего было не отводить глаза, когда Волков вдруг начинал диковато и страшно зыркать сквозь завесу спутанных смоляных волос этими своими бешеными угольями. Эта отвратительная манера таращиться на собеседника, словно прикидывая, сожрать его прямо сейчас или положить в холодильник до лучших времен, всегда приводила Колышева в содрогание, и Волков, похоже, прекрасно об этом знал и получал от этого несомненное удовольствие. «Гуру хренов, – подумал майор с раздражением. – Любимец богов, мать его… Не мог оружие как следует спрятать, обезьяна. Расхлебывай теперь за ним… Запудрить мозги Малахову – это легче сказать, чем сделать. Вот пусть бы Лесных сам попробовал. Связался я с ними, как с фальшивой монетой, – с тоской подумал майор, садясь за руль своих „Жигулей“, давно просившихся в металлолом. – Деньги… Какой смысл зарабатывать деньги, если боишься их потратить? И это в то время, когда все вокруг хапают миллионами и жрут не в себя… На улице иномарок больше, чем отечественных развалюх, а ты сиди на чемодане с деньгами, трясись как осиновый лист и езди на этом драндулете, на который смотреть – и то тоска берет… Конспирация, трах-тарарах.»

– Дерьмо, – вслух сказал майор Колышев, запуская двигатель.

Он вырулил со стоянки, радуясь тому, что машина, вопреки обыкновению, завелась сразу. На полдвенадцатого было назначено совещание у полковника Малахова, и Колышев, как дисциплинированный офицер, не хотел на него опаздывать.

Человек, который в последнее время приобрел широкую известность под именем Александра Волкова, зевая и потягиваясь, подошел к окну. Его особняк стоял на самом краю поселка, немного на отшибе: хозяин дома не любил чужих глаз. Из окна второго этажа открывался великолепный вид на слегка всхолмленную равнину, кое-где щетинившуюся темными пятнами перелесков, и на весело поблескивавшую в лучах послеполуденного солнца ленту речушки Крапивки, местами проглядывавшую сквозь заросли кустарника на ее берегах.

Солнце било прямо в окно, и Волков блаженно потянулся, ощущая его теплое прикосновение всем своим мускулистым обнаженным телом и в особенности той его частью, которая в силу некоторых причин в данный момент отличалась повышенной чувствительностью. Он посмотрел вниз. Его приятель, все еще пульсируя, понемногу увядал, уменьшаясь в размерах. Волков подмигнул ему: чудачок потрудился на славу и нуждался в небольшом отдыхе.

Он протянул руку и взял из лежавшего на подоконнике золоченого портсигара длинную сигарету, начиненную травкой – двенадцать сантиметров легкого кайфа перед поздним завтраком. Массивная золотая зажигалка со щелчком выбросила острый язычок пламени, и Волков погрузил в него кончик сигареты, наполняя легкие мягким дурманом. "Хорошо, – думал он, с благосклонностью наследственного монарха глядя на заречные дали, – все идет хорошо, а вскоре станет еще лучше, если только такое возможно. Конечно, возможно, – сказал он себе, аккуратно сбивая пепел в тяжелую мраморную пепельницу, стоявшую тут же на подоконнике. – Все на свете поддается улучшению и совершенствованию. Например, вид из окна. На месте этих рыжих пригорков и худосочной речушки мог бы быть лазурный океан, белоснежный коралловый песок и пальмы на мохнатых ногах…

А почему бы и нет?"

Он чувствовал в себе силы воплотить в реальность любую фантазию. Теперь, когда у него за плечами были опыт, сила, деньги и поддержка этого полоумного полковника, для него не оставалось ничего невозможного. Дурак-полковник может сколько угодно строить планы, полагая, что Волков – просто пешка в затеянной им игре, но у него есть своя игра, и роль полковника Лесных в ней подходит к концу. Полковник, полковник… Что за радость властвовать на этой помойке?

Ты можешь жрать баксы кастрюлями и гадить после этого золотыми слитками – все равно ты будешь знать, что за стенами твоего дома на тысячи километров раскинулись грязь, нищета, выгребная яма площадью в одну шестую всей имеющейся на Земле суши… Власть хороша, когда она внутри тебя, а не снаружи, тогда ты можешь править кем угодно и сколь угодно. Политическая власть – дерьмо, притом взрывоопасное. Зачем тебе это, полковник?

Он с улыбкой отвернулся от окна и посмотрел на постель.

Постель была огромная и занимала почти всю комнату. Она казалась еще больше из-за нависавшего над ней темно-красного балдахина, в который прямо над кроватью было вмонтировано большое зеркало, служившее для того, чтобы те, кто лежал внизу, ничего не потеряли в удовольствии. Полог над кроватью был опущен, и под ним шла какая-то тихая возня, сопровождавшаяся прерывистыми вздохами, стонами и причмокиванием. Похоже, его партнерши никак не могли остановиться и теперь принялись друг за друга. В этом не было ничего удивительного: так было всегда, таков был порядок вещей, обусловленный его мужскими качествами, силой его незаурядной личности и некоторыми умело подобранными в строгих пропорциях препаратами, в считанные минуты превращавшими любую бабу в мартовскую кошку. Сквозь полупрозрачный полог были видны смутные очертания медленно сплетавшихся и расплетавшихся тел, движения которых, постепенно теряя плавность, становились все более быстрыми и судорожными.

Он шагнул к постели, отдернул полог и, шлепнув кого-то по заднице, из-под которой выглядывали полузакрытые в истоме глаза, бодрым утренним голосом скомандовал:

– Концерт окончен! А ну, брысь отсюда! Быстро, быстро!

В том, чтобы сломать кайф, тоже был кайф – это он усвоил давно. Было приятно жить, осваивая, изобретая и шлифуя все новые и новые грани кайфа, зная, что впереди еще много новых, возможно еще никем не испробованных, удовольствий.

Бабы разочарованно полезли из постели – все трое. Ни одна, впрочем, не стала возражать, и это тоже было в порядке вещей: его слово было законом, и оспаривать его приказы никому не приходило в голову. Он смотрел на них, думая мимоходом, что партнерш пора менять, эти, хоть и были хороши, уже начали приедаться. Машка, Марья Андреевна, медичка, сорок лет, увядшая грудь, висловатый зад, густая, как овчина, поросль на лобке, лошадиное лицо и самый искусный рот из всех, которые он встречал. Холодная голова и безграничная преданность – это она подняла на воздух ту газетенку вместе с дураком Ступинским, способным довести кого угодно до белого каления своей дурацкой болтовней.

Светлана, Светик, заведующая библиотекой. Худовата, бесцветна, напоминает немного вяленую .воблу, зато натуральная блондинка с темными, почти черными глазами, длинноногая, узкобедрая и обожающая амплуа мальчика-колокольчика. Тоже свой до гроба человек. Тот поп, возомнивший себя великим проповедником христианства, – ее работа.