Ночь сурка - Инна Бачинская

Коридор в неровном свете фонарика напоминал грот, и стало как-то особенно заметно, что дом стар, ручки на перекошенных дверях ободраны, а щелястые половицы провалены. Он представил себе, как гости Рубана баррикадируются на ночь тумбочками и комодами и чутко прислушиваются к шорохам и скрипам извне. Проходя по коридору мимо комнаты Елены, он замедлил шаг. Вспомнил, как утром смотрел вслед уходящей Саломее Филипповне, находясь под впечатлением их разговора, полного обиняков и полунамеков. Ему казалось, он почти понял, что она хотела ему сказать, что-то носилось в воздухе — он вспоминал ее интонации, жесты, взгляд; как слепой нащупывал дорогу… что-то зрело в подсознании и готово было пустить росток. А потом пришла Елена с бутылкой красного, и хрупкая мысль разлетелась в прах. Ничего, утешил он себя, пройдем по этой дороге снова, только и всего. Елена сказала, что у нее есть «Каберне»… Елена! Знавал он таких Елен, раздираемых романтичностью старых дев и цинизмом зрелых, опытных, много повидавших в жизни женщин. Еще бравада в силу ложно понятого постулата, что им нравятся умные, насмешливые, без предрассудков. Умна, но недостаточно, чтобы иногда промолчать, смутиться и опустить глаза. Интересно, как будет женский род от «циник»? Федор усмехнулся, вспомнив восторг учней, когда он рассказал им байку о древнегреческой собаке по кличке Киник, которая имела привычку гадить на городской площади…

Он поднял руку, собираясь постучаться в дверь актрисы, но вдруг замер, осененный внезапной догадкой, и обозвал себя безмозглым идиотом. А ведь она выразилась вполне ясно… Саломея Филипповна! Черт!

Он стоял с поднятой рукой, забыв, что собирался постучать. Фонарик вдруг замигал и погас. Наступила кромешная тьма. Федор почувствовал, как встал дыбом загривок и мгновенно усилился слух — тут же проявились из небытия всякие звуки, скрипы и шорохи, а обоняние вдруг ощутило запахи старого дерева, сырости и пыли. Издалека фоном прорывался могучий храп Ивана. Федору показалось, он слышит шаги, не столько слышит, сколько угадывает по едва заметному колебанию воздуха и дрожанию стен. Шаги, скрипнувшая дверь, скрипнувшая под чьей-то ногой ступенька…

…Он стоял под дверью Елены затаив дыхание, наклонившись вперед, превратившись в слух. Забыв, что собирался постучаться; рука, собранная в кулак, так и зависла на весу. Прошла минута, другая. Ни скрипов, ни шорохов. Тишина и темень. Федор выдохнул и распрямился — вольно! — раздумывая, что делать: немедленно мчаться к Саломее Филипповне или подождать до утра, а сейчас добраться до кухни, никого не разбудив, сварить кофе и вернуться к храпящему Ивану. Растолкать и рассказать о своей догадке. Федор взглянул на светящиеся стрелки часов. Два. Для визитов рановато. Или поздно. Значит, кофе. Он даже сглотнул, почувствовав вкус и запах крепкого кофе, и, ведя рукой по стене, на ощупь, пошел в сторону кухни. О Елене он забыл начисто.

Вдруг он услышал легкий шорох позади себя и инстинктивно дернулся в сторону, чем смягчил последовавший удар по голове; тут же крутанулся назад и выбросил кулак на звук сиплого дыхания нападавшего. Последовавшее «х-хэк» и отборный мат свидетельствовали, что удар попал в цель. Знакомый запах табака и перегара, знакомое сиплое дыхание…

— Дядя Паша, это я, Федор, — прошипел он.

На его лице заплясал луч фонарика; он зажмурился и закрылся рукой.

— Федя?! — изумился дядя Паша. — Ты чего в темноте?

— Батарейка села, а ночник не горит, перегорел, наверное.

— Ну, елы-палы твою дивизию! Я ж тебя чуть не прибил! Сильно вдарил?

— Терпимо. — Федор потер затылок. — А я вас?

— Ничего, сдюжим. Ну-ка посвети, посмотрю ночник. — Он пощелкал выключателем; снял со стены плафон и подкрутил лампочку; вспыхнул неяркий желтоватый свет. — Федя, ее выкрутили, — прошептал, оглянувшись.

— Может, сама?

— Не, сама не могла. Выкрутили. Ну, гад!

— Кто? — по-дурацки спросил Федор.

— Знать бы… На хрен?

— Осторожнее, там отпечатки.

— Выкрутить?

— Пусть пока горит, утром.

— А чего ты тут делал?

— Шел в кухню сварить кофе. Иван храпит, не могу уснуть.

— Ага, пошли. Я себе тоже чайку.

— Рубан один?

— Не боись, я запер дверь! — Дядя Паша вытащил из кармана почерневший от времени железный ключ.

…Они сидели в кухне за большим деревянным столом. Федор пил кофе, дядя Паша — чай, беседовали на философские темы и чутко прислушивались… на всякий случай.

— Это что же такое творится? — вопрошал негромко дядя Паша, отхлебывая чай. — Никогда такого не было, приезжали гости, приличные люди, на охоту ходили… Жена Лидия Станиславовна, царствие ей небесное, хорошая была женщина, хоть и третья. Веселая и по летам больше ему подходила, а как пела! И подруги у ней хорошие были. А эта… тьфу! Ни рожи ни кожи, прости господи! Я ему, конечно, не судья, но убей, не понимаю. Приворот, не иначе. Я даже Саломее сказал, приворот, говорю, не иначе.

— А она что?

— Сказала, у вас, кобелей, не приворот, а течка. Так и врезала, ведьма. — Дядя Паша хмыкнул.

Федор рассмеялся:

— Интересная женщина.

— Интересная. Ты вот философ, говорят, так?

— Так.

— Вот и скажи мне как философ, какого хрена жизнь такая непонятная стала? Была понятная, а теперь непонятная, и что завтра — тоже непонятно.

— По молодости всегда все понятно.

— Думаешь, непонятки от старости? Поезд ушел?

— Тем и хороша молодость, — дипломатично сказал Федор.

— Твоя правда. Эх… — дядя Паша вздохнул. Потом добавил: — Лишь бы хозяин не помер. Не дай бог! На нем все держится.

— Будем надеяться.

Они помолчали. Федор поднялся, долил себе кофе. Спросил:

— Что с ней случилось?

— Сбили ее, Лидию Станиславовну. Два с половиной года уже будет. И не нашли. А может, и не искали. Был человек — нет человека. Как нитку обрезали. Хозяин переживал очень, черный ходил, запирался в мастерской, пил. Говорит, я думал, мы вместе с Лидой до конца, состареем вместе, а она ушла первая, меня не приняли, видать, грешник… Я боялся, он что-нибудь над собой учудит, ходил, как за дитем малым. Охотой соблазнял, и так и этак, рассказывал, сколько зверья в лесу, птицы… — Дядя Паша махнул рукой. — Ничего! Сидит в халате с утра до ночи, не ест, похудел, виски хлещет, альбом с фотографиями листает. Потом в город уехал, дела какие-то были. Я передохнул, думал, отвлечется, среди людей побудет. А тут нова напасть. Любовь! Перекинулся на эту… какая из нее жена! Соплячка. Где тонко, там и рвется, правду люди говорят. Помню, привез ее сюда через полгода, говорит, знакомьтесь, прошу любить да жаловать — жена. Мы с Лизой так и сели! Я оклемался кое-как, говорю: «Совет вам да любовь», — а сам думаю, да что же это делается, люди добрые! Какой совет, какая любовь… и главное — всего через полгода! А убивался-то, убивался… Ладно, — дядя Паша махнул рукой. — Не нашего ума дело. Негоже сплетничать про хозяев, ты меня, старика, не слушай. Разболтался не к добру. Может, кушать хочешь? Или водки? Давай за упокой душ журналиста и Мишкиной невесты. Он хороший был, Андрей, дрова рубил и по хозяйству не брезговал подмогнуть. А она красотка была, смеялась все, из себя не гордая. Каждый день спрашивала: «Дядь Паша, как погодка? Летная?» Эти две аж захлебывались, так ее ненавидели. У артистки виды на Мишку порушились, вроде как что-то у них намечалось с прошлого раза, а Марго, должно, за подружку обидно. Вообще бабы злее мужиков, заметил?