Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина

– Одним словом – вляпался Федька, – кивнул Вениамин.

Прохаживаясь по комнате, Платон стал думать вслух.

– Насколько я знаю, этот галлюциноген не обладает свойствами привыкания. Разве что – ожог на языке. Люди обычно облизывают саму лягушку – так ощущения получаются более резкими...

– Короче, Тони. Тут такое дело выходит. Федька думает, что если он получит Кваку в жены, то и красавица, в которую она превращалась, – тоже будет его.

– Ты хочешь сказать, что эта девочка посмеет предлагать Федору наркотик в моем доме?!

– Предлагать! – фыркнул Веня. – Да он сам оближет все, к чему она прикоснется.

Платон резко остановился.

– Ты обмазал его мазью? – прошептал он. – Где эта банка?

– Не знаю, – тоже перешел на шепот Вениамин. – Найдем и выбросим?

– Да нет же! Я хочу взять немного для анализа. Как все это неприятно! – заметался Платон по спальне.

– Тони, ты отлично бегаешь, – заметил Вениамин.

– А знаешь почему? Потому что меня ужалили змеей! Эта девчонка поднесла змею к моей шее, а та меня укусила. От страха я вскочил и стал бегать!

– Змеей? – задумался Веня. – А какой она тебе после этого показалась?

– Змея?

– Нет, Квака. Она стала прекрасней всех на свете?

– Ох, Вениамин, перестань насмешничать, ладно?

– Я не насмешничаю. Я думаю – она сменила вывеску, стала колдуньей-целительницей. Может быть, она теперь кайф предлагает в виде змеиного яда.

– Нет, – заметил Платон, – она осталась по-прежнему в виде безобразной распухшей лилипутки.

– Зря ты так, Тони. Квака – это вещь!

Платон внимательно посмотрел на племянника, растянувшего рот в глупой улыбке, вздохнул и тихо спросил:

– Она что, действительно легла спать в ванне?

Вениамин только пожал плечами.

– Я хочу выпить, – объявил сам себе Платон и направился к потайному бару.

Проследив, как дядя наливает бокал красного вина, Вениамин хмыкнул.

– Это называется – выпить? Может быть, пойдем в кухню? – спросил он. – Там у Авроры есть заначка. Полбутылки водки. Я видел сам.

– А откуда Аврора знает Царицу? – встрепенулся Платон.

– Вот у нее и спросим.

С допросом Авроры ничего не получилось. С трудом растолкав ее на жестком диванчике, Платон даже попытался усадить женщину, но та прошипела ему в лицо: «Извращенец!» – и погрозила пальцем с мерзейшей ухмылкой соучастницы. Платон попытался ухватить этот палец, Аврора вдруг дернулась, надула щеки и выплеснула на него с полстакана рвоты.

Отправившись помыться в ванную, Платон с минуту совершенно тупо созерцал нечто странное, плавающее в его ванне в мутной темно-зеленой воде. Потом Илиса сняла с век кружки огурца, а со щек – лоскутки капустного листа, и Платон узнал ее, и ему стало совсем плохо, когда девочка вытащила из зеленой жижи, в которой лежала, указательный палец и укоризненно погрозила.

В спальне он снял с себя халат и испачканную пижаму, после чего голый свалился на кровать. Жизнь осознавалась им, как нечто совершенно невозможное и в данный момент абсолютно непереносимое. Нужно было срочно обнаружить себя прошлого в этом кошмаре и как-то определиться. И Платон Матвеевич сел, дотянулся до трубки и набрал по памяти номер телефона.

Ему ответили, Платон оделся и на цыпочках пробрался по коридору к входной двери. Нажал на пульте «выход». Оказавшись на улице, он долго бродил по двору, стараясь вспомнить, куда поставил машину. Потом вдруг все вспомнилось – и что джип разбит и находится неизвестно где, и что сам он в данный момент должен вообще передвигаться в инвалидной коляске, что его возили в каком-то фургоне, и вдруг – вспышкой – личико медсестры и ее коленка в его руке, и смутное желание попробовать эту коленку на вкус. Просто прижаться к ней губами и чуть-чуть лизнуть. Бес-ко-рыст-но. И Платон Матвеевич пошел пешком к Неве. Одет он был небрежно. Если принюхаться, от ладоней его слегка пахло рвотой и французским одеколоном – от манжет несвежей рубашки.

В половине пятого утра «лейтенантский» (как его называл Платон) мост опустили, к этому времени река утомила до состояния равнодушия и даже отвращения к тому, что беспрерывно течет и дышит холодом. Платон шагнул на мост и остановил первую же легковушку.

Он вышел на Майорова почти у канала Грибоедова, расплатился и вернулся назад на улицу Декабристов, внимательно отслеживая тени за собой, и ночное путешествие показалось вдруг почти забавным – эти улицы никогда не бывают пустыми, а тут – ни души! Ветер кружил мусор. Платону пришлось даже слегка пробежаться, чтобы удрать от настигающего его небольшого смерча из бумажек и рваного полиэтилена. И он вдруг понял, что физически прекрасно себя чувствует, хотя забыл, когда последний раз ел и спал. От его частичной неподвижности не осталось и следа. Это осознание навело Платона на мысли о непредсказуемости последствий самого тяжелого отчаяния.

В квартире на третьем этаже старого дома – массивная двустворчатая дверь в подъезд, торжественная лестница и огромная изразцовая печь для обогрева парадной – Платон провел полтора часа. Он сидел в кресле перед «окном» и смотрел на спящих детей. Мальчик и девочка шести лет. Близнецы. Окно со стороны их спальни было зеркалом, а в каморке Платона – «в зазеркалье» – полумрак и слабый запах лаванды и такая плотная, почти осязаемая тишина, что Платон почувствовал себя в ней, как в коконе. Медленно тяжелели его руки и ноги, расслаблялся скованный страхом живот, отпустила ноющая боль под ложечкой, словно злой спрут расслабил щупальца и задремал вместе с Платоном.

В полседьмого в комнату к детям пришла заспанная хрупкая женщина. Она что-то лопотала, ощупывая детей поверх одеял, и глаза ее занимали почти все лицо – огромные, страдальческие – над болезненно искривленным ртом. Платон вытер слезы с лица и позволил себе задержаться всего на пару минут шумного пробуждения. Дети проснулись сразу, уже – веселыми, и у Платона от такой всепоглощающей жажды жизни тут же опять выступили слезы. Эти последние минуты наблюдения были обычно самыми напряженными: после полного расслабления он старался запомнить детали, цвета и жесты. Покрасневшая щека мальчика – отлежал. Слабый белесый след в уголке рта девочки – слюна вытекла во сне. Длинные узкие ступни, пятки, колени...

На улице шел дождь.

Отец детей ждал Платона во дворе в своей машине.

– Понимаешь, Платоша, как получается, – задумчиво заметил этот стареющий трансвестит в фиолетовом парике, – жизнь така-а-ая живучая штука!

– Я ничего не хочу понимать, – Платон протянул деньги за просмотр.

– Но она живуча до неприличия!

Платон представил, как спускается с неба на землю, прицепленный к чужому парашюту и «в полной отключке», как выразились его племянники. И согласился: