Убийственный Париж - Михаил Трофименков

Но все это было и так очевидно из текстов самого Жене. Он признавался, что «испытывает тягу к тюрьме», как другие — тягу к музыке. В иерархии преступлений, которые он воспевал, едва ли не высшую ступень занимало предательство.

Предательством любовника он мазохистски хвастался в «Дневнике вора» (1945, опубл. 1949): «Всю дорогу я тешился горькой радостью, обещая себе забрать на почте деньги и отослать их Пепе в Монхучскую тюрьму… Выйдя на улицу, я разорвал купюры, собираясь сбросить их в водосток, но, чтобы сделать разрыв более ощутимым, я склеил обрывки денег на лавке и устроил себе роскошный обед. Пепе, должно быть, подыхал от голода в тюрьме, но ценой этого преступления я счел себя свободным от моральных забот»[8].

Еще сладостнее предательство родины. В июне 1940 года Жене был счастлив разгрому Франции «батальонами белокурых воинов, которые не спеша отымели нас в жопу». Находил восхищенные слова для пилотов, «сеющих смерть смеясь», и эсэсовцев — он сам был любовником французского эсэсовца, — включая офицера, учинившего бойню в Орадуре. В «Торжестве похорон» лелеял гомосексуальный образ Гитлера, «самого безумного бандита» (это похвала в устах Жене, никогда не примазывавшегося лицемерно к Добру, но открыто принимавшего сторону Зла), и воспевал «восхитительное одиночество» нацистов из французской милиции: «Будь я моложе, я был бы милиционером». Признавался, что в августе 1944 года ему было стыдно проходить мимо немецких солдат, стреляющих в парижских повстанцев, а не стрелять и умирать вместе с ними. Видел во французском гестапо (37) свое Телемское аббатство, синтез всего, что ему дорого: предательства, воровства и гомосексуализма.

С мятежниками 1960-х он чувствовал родство не потому, что сам был бунтарем, а потому, что они были преступниками, как Ласенер и Вейдеман. Преступниками и… поэтами. «Палестинцы еще не проснулись. Их опьянение безгранично. Поэты».

Жене никогда не поддержал бы алжирский Фронт национального освобождения, если бы не спал с алжирцами, а «пантер» и палестинцев — если бы не чувствовал их «огромный эротический заряд». Да и милиция так бы не заворожила его, если бы не сладкий восторг, вызванный мыслью, что всю Францию терроризировали шестнадцати-двадцатилетние мальчишки. Жене любил мальчишек.

Итак, Жене — не жертва общества, а мазохист? Не революционер, а почти нацист? Все так. Но…

Оставим в стороне далеко не всегда резонное соображение, что нельзя идентифицировать автора и его лирического героя. Предположим, что в случае Жене автор и герой суть одно целое.

Поклонимся левым, которые, присвоив посредством Сартра Жене, спасли одного из ярчайших писателей от обыденных в послевоенной Франции репрессий, чреватых тюрьмой и расстрелом: великий прозаик Луи Фердинанд Селин пострадал за слова, кажущиеся по сравнению с провокациями Жене детскими шалостями: даже в 2011 году юбилей Селина вычеркнут из списка памятных дат, утвержденного министерством культуры. А Жене все сошло с рук. Повезло парню.

Даже если не говорить о литературном качестве его блестящих и отвратительных текстов, одно то, что он совместно с Мишелем Фуко положил начало общественному контролю за французскими тюрьмами, перевешивает все его несимпатичные особенности. Стоит брать пример с великого ученого Клода Леви-Стросса, еврея и антифашиста, который на изумленные упреки в том, что он провел в «бессмертные» академики антисемита майора Жака Ива Кусто, ответил: «Но он же столько сделал для Мирового океана».

Уличая Жене в нацизме, очень легко — что и происходит — подменить смыслы. Объявить, например, «Четыре часа в Шатиле» свидетельством не его благородной солидарности с палестинскими жертвами, а антисемитизма. Поставив тем самым под сомнение сам ужас бейрутской резни. Возможно, Жене был антисемитом (главное доказательство этого — слова Сартра о его «метафизическом антисемитизме»: в письме Жене признался, что никогда не мог бы переспать с евреем), но это его свойство не оправдывает тех, кто убивал палестинцев.

Если вспомнить метафору Марины Цветаевой «поэты — жиды», то поэт Жене был большим «жидом», чем любой еврей.

В конце концов, после того как открылся ужас Холокоста и «еврей» стал в европейской культуре синонимом Добра, разве не обязан был «цветок Зла» Жене взвалить на себя, помимо всех прочих грехов, еще и антисемитизм? И кто, если не палестинцы, «Вечные жиды» современного мира?

И что Жене лагеря смерти, если — как прокричал он в «Преступном ребенке» (1949), — ужасаясь чужим преступлениям, Франция не замечала зверств, творимых ее именем в каторжных тюрьмах для несовершеннолетних.

Спор о Жене давно подытожил Андре Мальро. 16 апреля 1966 года Роже Блен поставил в театре «Одеон», условно говоря, антиколониальную пьесу Жене «Ширмы». Первые две недели все было тихо и мирно, но 30 апреля на сцену во время спектакля ворвались оасовские «пара» — парашютисты — и боевики ультраправой организации «Запад»: помяли актеров, включая Марию Казарec. В зале закипело побоище: кресла превратились в метательные орудия. Завтра, и послезавтра, и во все последующие дни лишь полицейские кордоны не позволяли повториться погрому в зале. Но в поле битвы превратилась площадь перед театром.

Национальная ассамблея услышала «глас народа». Депутаты потребовали запретить непристойный пасквиль на Францию и армию, написанный вором, педерастом, каторжником. 16 октября министр культуры Мальро, в иных случаях способный быть и охранителем, и гонителем, и цензором, держал перед ними речь: короткую, категорическую, презрительную: «У свободы, дамы и господа, не всегда чистые руки… „Ширмы“ — не антифранцузская пьеса, а античеловеческая, она — антивсе. Жене не в большей степени антифранцуз, чем Гойа — антииспанец». На этих словах все должно было стать ясным для депутатов: лев выпустил когти, Гойа для Мальро — святыня, «союзник» по войне с франкистами. Депутатам не нравится пьеса? Что же, не смотрите, никто не неволит, смотрите Клоделя, Шекспира. Если вы хотите запретить «Ширмы», запретите заодно готическую живопись Грюневальда, Гойю, Бодлера.

Легенды можно разоблачать до бесконечности — на то они и легенды, но даже если часть биографии Жене — его собственное сочинение, то эту пьесу он создал с безупречным пониманием законов французской культуры и безупречной честностью и столь же безупречно дописал-доиграл до конца, ни разу не погрешив против жанра. Как и положено бродяге, у него никогда не было своего дома. В удостоверении личности был указан адрес издательства «Галлимар». Жене в обнимку с чемоданчиком рукописей переезжал из одного грязного отеля в другой. В одном из них — «Джине-отеле», недалеко от вокзала Сен-Лазар, — в ночь с 14 на 15 апреля 1986 года больной раком горла писатель оступился на пороге ванной комнаты и упал, чтобы уже не подняться. Похоронили его в Марокко, на старом испанском кладбище в Лараше, — даже умерев, Жене отверг Францию, от которой его с детства «тошнило».

P. S. Единственный режиссерский опыт Жене — короткометражная «Песнь любви» (1950), поэтическая садомазохистская тюремная фантазия. Среди экранизаций его книг стоит отметить: «Балкон» (1963) Джозефа Стрика, «Мадемуазель» (1966) Тони Ричардсона, «Служанок» (1975) Кристофера Майлза, «Черное зеркало» (1981) Пьера Алена Жоливе, «Кереля» (1982) Райнера Вернера Фассбиндера, «Яд» (1991) Тодда Хэйнса, «Эквилибристов» (1992) Никоса Папатакиса. Судьбе Жене посвящены документальные фильмы «Жан Жене, бродяга; Жан Жене, писатель» (1996) Мишеля Дюмулена и «Жан Жене, дурной пример» (2010) Жиля Бланшара.