Сердце на Брайле - Паскаль Рютер

– Похоже на Боледера[49], вот.

Я пожал плечами и всё же спросил братьев:

– А вам не кажется, что мы играем какую-то лажу?

И тут же понял, что зашел слишком далеко. Они переглянулись, и мне даже показалось, что они сейчас растворятся. Поэтому я предпочел отступить и выложил первую пришедшую в голову чушь:

– Да ладно, я пошутил! Главное, что у нас есть чутье! Как его там… наитие!

– Какое чутье? – переспросил Марсель, который ничего не понимал в метафорах.

– Это образ, – сказал Этьен, – он хочет сказать, что у нас есть поэтическое чутье, а когда дорываешься до музыки, пофигу на сольфеджио! Так?

Когда сморозишь какую-нибудь чушь, всегда найдется тот, кто так ее откомментирует, как вам никогда и в голову бы не пришло.

– Да, именно так! – сказал я, чтобы наконец покончить с этим.

А ведь это сострадание иногда здорово раздражает. Оно заставляет говорить вещи, которые совсем не имеют отношения к тому, что ты на самом деле думаешь. А думал я о Мари-Жозе, которая сейчас должна быть в консерватории, о всех тех годах, которые ей потребовались, чтобы научиться играть на виолончели. Поэтическое и музыкальное чутье для нее – не наитие, не раж, а тяжелая работа, но как объяснить это Этьену и Марселю?

Потом мы сменили тему. Этьен недавно сходил к специалисту по профориентации: он выбрал новое призвание. Пришлось объяснять, что он отказывается от карьеры оператора по разделке куриного филе, чтобы стать проктологом. Но бедная женщина не поняла, что он имел в виду. И Этьен рассказал ей, что проктолог – это такой специалист по дыркам в задницах. Она, в свою очередь, подумала, что Этьен над ней издевается: у нее тут же из ушей повалил пар, и тетка вызвала Счастливчика Люка, который оставил Этьена после уроков и пригрозил отменить концерт.

– Мне кажется, – заявил он, – такое отношение не способствует выбору профессии.

* * *

Тем же вечером, так как я немного сомневался в познаниях Этьена, я решил проверить новое слово в словаре, который мне подарил папа.

Яснее от такого определения не стало, так что я заглянул в «проктологию»:

Наверняка, чтобы выучиться на проктолога, потребуется много лет, как на стоматолога, например. Узнав всё о проктологах, я спустился к папе, который уже включил телевизор. Показывали Шарля Азнавура[50] в фильме «Париж в августе». Забавная история, мне очень понравилось. Красивый и волнительный фильм. Как кажется поначалу, в главном герое, продавце отдела «Рыбалка и охота» универмага «Самаритен», нет ничего особенного. Но пока его жена уехала в отпуск, он влюбляется в молодую англичанку – такую красивую, что работает моделью и приехала в Париж по делам. Чтобы тоже отправиться в отпуск, встречаться с ней сколько вздумается и наслаждаться нравами современного общества, парень не нашел ничего лучше, как вогнать глубоко себе в руку рыболовный крючок. Таким образом всё прошло как по маслу и без всяких подозрений. Папа смотрел этот фильм, словно зачарованный, и я не понимал, то ли это из-за залитого солнцем пустого города, то ли из-за истории любви продавца и модели, но мне показалось, что телевизор его гипнотизирует, а сам папа вот-вот подойдет и оближет экран. Мне такое развитие сюжета подало идею, сначала неясную, но оформившуюся к утру: с рассветом я полез в подвал в поисках папиных рыболовных снастей. Крючок № 12 показался мне слишком большим и ржавым. Я вспомнил «Париж в августе» и Шарля Азнавура с раненой рукой и решил, что всё это – во имя благого дела. Ведь в глубине души я старался ради Мари-Жозе, чтобы она не услышала мое блеяние и не разочаровалась. Мне нравилось смешить всех вокруг, но теперь, когда я научился смотреть на вещи чуть более достойно и возвышенно, уже как-то не хотелось быть клоуном. Таково мое решение. Вот и всё. Я закрыл глаза, воткнул крючок в левую руку и заорал во всё горло. В глазах потемнело, но, к счастью, папа успел как раз вовремя и поймал меня до того, как я рухнул на пол. Затем он завернул мою руку в полотенце, которое всё краснело и краснело по мере того, как мы подъезжали на «панаре» к больнице. В коридорах отделения скорой помощи висели новогодние гирлянды, а огромный Дед Мороз, казалось, присматривал за больными. Пока мы ждали, папа сказал:

– Очень интересно, как тебе удалось поймать самого себя на крючок вот так, в подвале на рассвете…

Чтобы разговор вышел короче, я пару раз слабо простонал.

– Ты напомнил мне огромную щуку, которую я поймал в Луаре двадцать лет назад…

– Папа, – сказал я, перед тем как отключиться, – папа, не волнуйся, это всё ради любви, чтобы положить конец изгнанию…

Я почувствовал, как отец гладит меня по голове – он всё понял.

В первый день после зимних каникул Хайсам спросил, почему у меня перевязана рука, и мне очень захотелось рассказать ему всю правду от начала до конца и спросить, чем я могу помочь Мари-Жозе. Но в конце концов я соврал ему, что прищемил руку капотом «панара». Он странно на меня посмотрел, словно пытаясь сказать: «И зачем ты мне лжешь? Сам же знаешь, это ни к чему». Хайсам играл в шахматы с отцом, и время от времени они перекидывались странными словечками, которые я по-прежнему не понимал: староиндийская защита, защита Нимцовича, гамбит Рубинштейна, система Земиша[51], система Шпильмана[52], сицилианская защита. Впервые в жизни я начал ненавидеть эту игру, такую же сложную и мучительную, как мир вокруг нас. И коллеж тоже казался мне огромной шахматной доской, на которой расставили массу ловушек для нас с Мари-Жозе – прямо как в том лабиринте на ярмарке. Вот уже несколько дней у меня стоял ком в горле: он рос всё больше и больше по мере того, как заканчивались каникулы. Хайсаму отец подарил на Рождество теоретическую книгу под названием «Гипермодернистская революция в шахматах»[53], но из-за тревог за Мари-Жозе я, по-моему, даже не успел восхититься чудовищной заумностью этой книги.