Тайны и герои 1812 года - Арсений Александрович Замостьянов

Гвардия без промедления начала грабить Кремль. Золото! Серебро! Хватай, отрывай! Во дворцах расположилась верхушка Великой армии. Захваченный город полководцы отдают армии на разграбление — такова была традиция того времени. Но французы переборщили с грабежами.

Москвичи смотрели на оккупантов с ненавистью, какой не встретишь в Берлине или Вене. Вена была столицей государства, которое до Наполеона называлось «Священной Римской империей германской нации». Абстракция какая-то! А теперь вспомним упрямое слово Россия. страна, которая собралась вокруг Москвы, вокруг великого князя и царя. Деревня к деревне, зёрнышко к зёрнышку. Оккупанты видели угрозу в глазах немногих оставшихся в городе москвичей — и быстро приступали к профилактическим расправам. Победное настроение ещё не улетучилось.

«При виде кремлевского дворца полуготического, полусовременного, дворца Романовых, и Рюриковичей, при виде их трона, еще не низвергнутого, при виде креста колокольни Ивана Великого и красивейшей части города, увенчанной Кремлем и еще не охваченной пламенем, которое пожирало лишь пока торговый квартал, — Наполеон вернулся к своим прежним надеждам. Его тщеславию льстило такое завоевание. Он громко воскликнул: «Наконец-то я в Москве, в древнем дворце царей! В Кремле!» И он с горделивым любопытством и чувством удовлетворения рассматривал все мелочи», — вспоминал Сегюр — квартирмейстер наполеоновского штаба, сын французского посла в России екатерининских времён.

Непобедимый завоеватель проводил свою первую ночь в Кремле. Наполеон на новом месте спал, как никогда, крепко и долго. Его будили — а он снова проваливался в сон, как мальчишка. Так отдыхает, отрешившись от всего, человек, ощутивший себя победителем. Кампания закончена! Теперь победителю остаётся горделиво ожидать, что Россия упадёт к его ногам, а император Александр согласится на унизительные условия. Сказалось напряжение трёх последних месяцев. Он спал то ли восемь, то ли девять часов — в два-три раза дольше, чем обычно. Проснувшись, поинтересовался: что произошло? А в окно уже врывался дым: большой город погрузился в апокалиптический пожар. Бонапартий повидал немало разрушенных городов, немало пожаров, но московская картина изумила его и напугала. «Это был самый великий и самый ужасный спектакль, который я видел за свою жизнь», — скажет Наполеон в изгнании. «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди! Это скифы», — кричал он в бешенстве, быстрыми пробежками пересекая кремлёвскую залу.

Кто же всё-таки поджёг Москву? Всем известно рассуждение Л. Н. Толстого: «Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотно и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое». Толстой крепко не любил графа Ростопчина. В романе «Война и мир» он противопоставляет его своему любимому герою — Кутузову.

А ведь именно Ростопчина считали зачинщиком и идеологом пожара — за это его проклинали и прославляли. Граф был сторонником битвы за Москву с активным участием ополчения. Многие москвичи были готовы к сражению. В своих хлёстких пропагандистских «афишках» Ростопчин объявлял, что французам Москвы не видать и что у русских достаточно войска, чтобы не впустить неприятеля в Москву. Чистоплюи ужасались: Ростопчин стремится возбудить ненависть к иностранцам, нагнетал страсти. Но для военного времени это неудивительно.

Кутузов даже не пригласил московского градоначальника на совет в Филях, где решался вопрос о судьбе Москвы, хотя в прежние времена они не были противниками. Михаилу Илларионовичу не нужна была дискуссия с генерал-губернатором… После оставления Москвы Ростопчин выглядел обманщиком: он обещал сражение, а вышло отступление. Но он, как мог, продолжал сопротивление.

Графа обвиняли: перед эвакуацией он выпустил из московских тюрем колодников, которым поручил огнеопасные диверсии — за скромное вознаграждение и отпущение уголовных грехов. Несомненно, Ростопчин постарался оставить в Москве разведчиков. Он опередил своё время, разгадал смысл мирового противостояния: не только на бранном поле, но и в пропаганде, промышленности, в шпионских провокациях.

Наполеон прогулялся по горящей Москве. Такого ада он не видел ни при Аустерлице, ни на Бородинском поле. Артиллерия ещё никогда не выжигала целые города — такие огромные, как эта варварская Москва. Затянули осенние дожди, но запах гари не выветривался. По воздуху летали какие-то конструкции, чистый город (французы при первом знакомстве с Белокаменной отмечали опрятность московских улиц) за два дня превратился в непроходимое замусоренное пепелище. То и дело где-нибудь поблизости обрушивалась крыша, хрустели обгорелые доски — звуки разрушения напоминали симфонию боя. Непобедимый завоеватель то впадал в ярость, то чувствовал прилив эйфорической радости. Москва пала! Пожалуй, русские больше не способны сопротивляться на поле боя и от отчаяния принялись жечь всё на пути Великой армии. Этот пожар — жест отчаяния, не более.

Но оставаться в Кремле Бонапарт не мог: в центре Москвы дышать было нечем, всё пылало. Он перебрался в загородный Петровский дворец. Два дня ставка императора находилась там, между станциями метро «Динамо» и «Аэропорт». Впрочем, судя по сохранившимся источникам, в те годы Московский метрополитен ещё не был построен.

Наполеон снова убедился: русские воюют неправильно.

«Это губернатор и русские, которые, в ярости от того, что побеждены, подожгли этот прекрасный город. 200 000 добрых жителей в отчаянии и на улицах в нищете. Эта потеря неизмерима для России, понятно, что ее торговля в состоянии великого потрясения. Эти мерзавцы приняли меры вплоть до того, что вывезли или испортили помпы», — писал он в тот день Марии-Луизе, для общения с которой всегда выбирал маску благородного рыцаря.

Тут же Наполеон поспешно составляет письмо императору Александру: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин ее сжег. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Ох, как он боялся, что в поджоге обвинят французов! И неспроста: многие в России были уверены, что пожар — французская работа.

Но какая выгода французам от пожара? Они надеялись обрести в Москве надёжный тыл, чтобы в тепле и сытости поджидать подкрепления, получать продовольствие и лошадей. Ну, и пограбить вволю. Последнее более-менее удалось, хотя ожидания были обмануты.

Сегюр писал: «Все видали мужчин с зверскими лицами, покрытых лохмотьями, и разъяренных женщин, блуждавших среди пламени и дополнявших собой ужасную картину ада. Эти бродяги, опьяненные вином и преступным успехом, не пытались больше скрываться, они