Тысяча благодарностей, Дживс! - Пелам Вудхаус

– Он может оказаться не в духе, если его внезапно разбудить.

Это звучало убедительно и свидетельствовало о том, что тетя неплохо разбирается в стратегии и тактике, но со свойственной мне проницательностью я заметил неувязку и поспешил заострить на ней внимание тетушки:

– Но ведь, с другой стороны, если его не разбудить, то как вы сможете ходатайствовать перед ним за Таппи?

– Я сказала, внезапно разбудить, олух. Лучше всего оставить его пробуждение на усмотрение природы.

– Да, возможно, вы правы. И скоро природа решит, что пора?

– Почем я знаю!

– Я просто подумал, не можете же вы сидеть здесь до вечера.

– Могу, если будет нужно.

– В таком случае не стану вам мешать. Я должен найти Медяка. Вы его не видели?

– Он только что проходил здесь со своей секретаршей, они направлялись в павильон. Сказал, что ему нужно кое-что надиктовать. Зачем он тебе понадобился?

– Понадобился он, собственно, не мне, хотя я всегда рад его видеть. Это Флоренс велела, чтобы я нашел его. Она уже задала ему перцу и жаждет задать еще. Оказывается…

Ту т тетя перебила меня, сказав «Тсс!», потому что Л. П. Ранкл пошевелился во сне, и можно было подумать, что жизнь начала возвращаться в костную оболочку. Но это была ложная тревога, и я продолжил:

– Оказывается, ему не удалось завоевать сердца публики на обеде, устроенном бизнесменами города, а она рассчитывала, что он покажет себя там вторым… Как звали того древнего грека?

– Берти, я боюсь разбудить Ранкла, а то бы я ударила тебя тупым предметом, будь он у меня под рукой. Что за древний грек?

– Это я у вас спрашиваю. Он набивал рот галькой.

– Демосфен, что ли?

– Может, и он. Я потом справлюсь у Дживса. Флоренс ожидала, что Медяк покажет себя вторым Демосфеном, если его действительно так звали, что маловероятно, хотя у них в школе учился парень по имени Джанбаттиста, а Медяк не оправдал ее надежд, и она рассердилась. А вы знаете, как разговаривает Флоренс, когда сердится.

– Она не выбирает выражений, – строго сказала родственница. – Как Медяк это терпит?

Так случилось, что я был готов ответить на вопрос, приводящий ее в недоумение. Законы, которым подчиняются взаимоотношения мужчин и женщин, давно ясны мне как день. Когда-то я подверг эту проблему тщательному рассмотрению, а когда я подвергаю проблему тщательному рассмотрению, недоумения быстро разрешаются.

– Он терпит это, пожилая родственница, потому что любит ее, и вы не будете далеки от истины, если скажете, что любовь все побеждает. Я, конечно, понимаю, о чем вы. Вас удивляет, что мужчина богатырского сложения съеживается под прищуренным взглядом Флоренс и выслушивает ее, мягко говоря, нелицеприятную критику кротко, как спаниель, которого отругали за то, что он принес гнилую кость в гостиную. Вы недооцениваете тот факт, что Флоренс красива как на картинке: светло-пепельные волосы, гибкая фигура и точеный профиль, – а для людей такого склада, как Медяк, это очень много значит. Судя о Флоренс беспристрастно, мы с вами скажем, что ее командирские замашки совершенно неудобоваримы, но у него другая точка зрения. Тут все дело, выражаясь словами Дживса, в психологии индивидуума. Очень может быть, семена бунта начинают зреть в душе Медяка, когда она режет ему все, что о нем думает, но он видит ее профиль и пепельные волосы – допустим для удобства рассуждения, что она без шляпки, – или снова замечает, что ее фигура имеет столько же изгибов, сколько горный серпантин, и приходит к выводу: ради того, чтобы обладать этой девушкой, можно перенести небольшую дозу откровенных высказываний. Ведь его любовь к ней не целиком духовная. К его чувству примешивается физическое влечение.

Я бы еще говорил и говорил, потому что на эту тему я готов разливаться соловьем, но старая прародительница, которая уже какое-то время была как на иголках, сказала, чтобы я пошел и утопился в озере. Поэтому я ретировался, а она снова села на стул рядом с гамаком и склонилась над Л. П. Ранклом, как мать над спящим ребенком.

Думаю, она ничего не заметила, тетки ведь редко уделяют внимание мимической игре на лице племянников, но в течение всего нашего разговора у меня был мрачный вид, и несложно было догадаться, что меня что-то гнетет. Я думал о шансах тетушки заставить этого скупердяя Л. П. Ранкла тряхнуть мошной, которые, по словам Дживса, рассудительный букмекер оценил бы как один к ста, и с болью в душе я представлял себе смятение и разочарование, которые постигнут ее, когда, пробудившись, он откажется раскошелиться. Этот удар выбьет у нее почву из-под ног, ведь она так уверена в своем успехе.

И разумеется, я был также озабочен делами Медяка. Я по собственному опыту знал, какой разнос Флоренс может устроить отбившемуся от рук жениху, и, судя по внешним приметам, на этот раз она должна была закатить беспрецедентную сцену. Я понимал значение ее нахмуренного лба, прикушенной губы и огненного взора, а также бившей ее гибкое тело дрожи, которая, если только это был не озноб, свидетельствовала о том, что Флоренс достигла точки кипения. С каким же треском, думал я, должен был провалиться мой старинный приятель, чтобы вызвать такой накал эмоций. Надо будет (разумеется, деликатно) расспросить его об этом. Однако такая возможность мне не представилась, потому что, войдя в павильон, я увидел следующую картину: Медяк и Магнолия Гленденнон сжимали друг друга в столь крепком объятии, что, казалось, разнять их могла бы только нечеловеческая сила.

Но я ошибся: только я вскрикнул от удивления, как милашка Гленденнон, вскрикнув в свою очередь, точно нимфа, застигнутая врасплох во время купания, высвободилась из объятий и на спринтерской скорости, сравнимой разве со скоростью старой прародительницы, со свистом пронеслась мимо меня и исчезла в большом мире. Словно она сказала: «Вот бы мне крылья голубки», – и ее желание исполнилось.

Я стоял как вкопанный, приоткрыв рот и выпучив глаза. Что это за слово, которое начинается с «обес»? Обескрыленный? Нет, не обескрыленный. Обессиленный? Нет, не обессиленный. Обескураженный, вот оно. Точно. Я был обескуражен. Если бы вы случайно забрели в парилку турецкой бани в дамский день, вы, наверно, испытали бы приблизительно те же чувства, что я сейчас.

Казалось, Медяку тоже как-то не по себе. Я бы даже сказал, что он был ошарашен. Он задыхался, как астматик, в его взгляде не было ни капли дружелюбия, какое ожидаешь увидеть во взгляде старинного приятеля, и, когда он заговорил, его голос напоминал сердитый рев гималайского медведя. Та же хрипота, если вы понимаете, что я имею в виду, тот же брюзгливый тон. Он начал с того, что чеканными фразами отругал меня за бестактный выбор момента для визита в павильон. Сказал, что он не хотел бы, чтобы я шнырял вокруг, как какой-то поганый сыщик. И спросил меня: не прихватил ли я с собой лупу и не намерен ли, ползая на четвереньках, собирать мелкие предметы и бережно складывать их в конверт? И вообще, что я, собственно говоря, здесь делаю?