Иди за рекой - Шелли Рид

И все‐таки живот мой продолжал расти, и настал момент, когда я поняла, что вечно прятаться в привычной рутине не получится. К февралю мне пришлось перешивать пуговицы, чтобы расставить юбки. Каждое утро я просыпалась смертельно голодная, и в то же время меня тошнило. Обычные утренние ароматы – яиц, перца, ветчины, печенья, масла и даже запах хлева и поленницы, который задувало в дом ветром каждый раз, когда со двора входил папа, – проникали в меня так глубоко, что вызывали приступ рвоты и вынуждали сломя голову бежать в туалет. К концу марта я выросла изо всей своей одежды, кроме одного свободного платья без талии. Щеки округлились, пальцы потолстели, а живот под слоями свитеров, с каждым днем все более удушливо-жарких, выпирал будто дыня. К апрелю я поняла, что дольше оставаться дома нельзя.

Я начала планировать свой уход так, будто придумывала его для какой‐то другой девушки. В детстве у меня было не так уж много друзей, воображаемых или настоящих, так что старый холщовый рюкзак я собирала не для кого‐нибудь конкретного. В припасы я включила веревку, вяленое мясо, спички и свечи, кастрюлю, топор, стеклянные и жестяные банки с консервами из кладовки, нож, семена овощей, вязальные спицы, пряжу, кусок мыла, завернутый в вощеную бумагу, один из гигантских свитеров Ога – в общем, все, что может понадобится девушке, попавшей в беду, девушке, которая вынуждена убегать. Я проложила для нее маршрут, порадовалась, что снегу в горах в этом году выпало совсем немного, и попыталась предусмотреть для нее все необходимое и предугадать все подводные камни. И вплоть до того самого пасмурного утра в середине апреля, когда дядя Ог после завтрака укатил обратно к себе в комнату, а папа посадил Рыбака в грузовик и поехал помогать мистеру Митчеллу с отелом, на каком‐то бессознательном уровне я отказывалась верить в то, что эта девушка, которая забеременела и убегает в горы, чтобы уберечь себя и свою семью от позора, а своего ребенка – от убийцы-брата, на самом деле я сама.

Я задала Авелю ведро овса, оседлала его и вывела из сарая. Водрузила на плечи тяжелый рюкзак с припасами, неуклюже взгромоздилась на лошадь и рысью поскакала прочь от дома через погруженный в спячку персиковый сад. И не оглянулась.

Я повела Авеля вдоль ручья Уиллоу-крик и вверх по скалистому склону, пока не очутилась на такой высоте, откуда Айола казалась маленьким квадратным отпечатком в извилистой долине. Река Ганнисон выглядела отсюда серой лентой, перекинутой через середину города, вода в ней была низкой и неподвижной из‐за засухи и холодов, а вдоль берега тянулись рельсы железной дороги и трасса 50. Я разглядела темный сосновый лоскуток земли Руби-Элис к юго-востоку от центра, а рядом – нашу длинную подъездную дорожку. Я пробежалась глазами по ее бледному гравию и дошла до двух грязновато-белых квадратов – дома и сарая, окаймленных редкой щетинкой весенних фруктовых деревьев. Слегка позеленевшее пастбище Митчеллов было усыпано коричневыми пятнышками, рядом с пятнышками покрупнее – пятнышки помельче, коровы и новорожденные телята, а где‐то среди них – булавочная головка: мой отец. На дальнем краю долины поднимался дым над выжженной землей: кто‐то – судя по местоположению, мистер Клифтон или, может быть, Оукли – жег поля, приготовляясь к посеву. Я почувствовала укол совести из‐за того, что до отъезда не засеяла огород. Лук был посажен еще осенью, на посадку картофеля папа найдет помощников, но вот сажать огород, едва потеплеет, – это женское дело. Интересно, найдет папа семена, которые я оставила для него, аккуратно подписав названия, и посадит сам, или просто обойдется без овощей? Мне трудно было сжиться с мыслью, что, каким бы ни было его решение, что бы он там отныне ни ел, как бы ни мыл посуду и вообще как бы ни управлялся, – все это отныне меня не касалось. Я развернулась и продолжила подниматься в горы, оставляя за спиной все, что было мне знакомо. Перевалив через гребень и добравшись до вершины очередного подъема – из города меня увидеть уже не могли, но все‐таки мы зашли еще не настолько далеко, чтобы Авель не сумел найти дорогу домой, – я спешилась.

Коснувшись ногами земли, я едва не рухнула под тяжестью рюкзака. Чтобы не упасть, вцепилась в поводья Авеля, осознавая, что тяжесть моей ноши удваивается грузом сомнений. Я долго стояла у лошади под боком, размышляя над тем, как быть дальше: оба возможных варианта одинаково меня страшили, я не знала, как двинуться вперед к реализации своего плана, но и вернуться обратно в сторону дома тоже не могла. Я не верила в свои силы – ни в физические, ни в моральные, и как же велик был соблазн забраться на царственное животное, терпеливо дожидавшееся моего решения. Я уткнулась лицом в шею Авеля, понимая, что, если отпущу его, то отрежу себе путь ко всему, что было мне знакомо в этой жизни. Едва он развернется и потрусит вниз по склону с неспешностью и уверенностью, которые свойственны лошадям, всегда инстинктивно отыскивающим дорогу обратно – туда, где, как им хорошо известно, их ждет сладкая люцерна и мягкая постель из сена, я останусь здесь совсем одна, крошечная девочка-пылинка в бескрайних и непредсказуемых горах.

Я ощущала щекой глубокое и ровное дыхание Авеля. Его каштановая шерсть была теплой и влажной, мягкой, как вата. Я помнила, как он родился, мне тогда было восемь лет. Мать вытащила меня из постели перед самым рассветом, и мы сидели с ней и мальчиками на мешке соломы и зачарованно смотрели, как папа мастерски вынимает из кровавой дыры кобылицы сначала одну, а потом еще одну похожую на веточку ногу. Авель рванул в наш мир с такой силой, что папа с осклизлым жеребенком на руках опрокинулся на спину, одновременно хохоча и ругаясь бранными словами, и потом не отрываясь смотрел на осоловелого новорожденного, будто укачивал собственного младенца. Наша мать сразу же назвала жеребенка Авелем и сказала папе, что сам Адам едва ли смотрел на своего ребенка с большим трепетом.

– Не Каин? – поддел ее папа – он был тогда другим человеком, с искорками юмора и легкости – и отпустил малыша, чтобы тот уткнулся в морду своей матери.

– Не Каин, – коротко ответила мать, которая не любила шуток на библейские темы.

Мой детский ум был не в состоянии постичь, как