Магус - Владимир Аренев

— Кто ты такой? — с легкой брезгливостью интересуется старший воскрешатель. — И откуда знаешь его? — указывает на рыбака.

Фантин бормочет что-то про «первый раз вижу». Холодные пальцы воскрешателя едва ощутимо касаются его уха — и череп пронзает невыносимая, сводящая с ума боль. «А я ведь ему все расскажу, — вдруг понимает «виллан». — Еще чуток потерплю… для виду… чтоб не стыдно потом… и расскажу». Мысли путаются, скачут, накладываются друг на дружку, переплетаются. «Еще чуток… и как только старичина выдержал?..»

Голос, который неожиданно раздается у него прямо над головой, Фантину кажется уже чем-то не вполне реальным, как рассказ об обязательных пасхальных чудесах или байка об ангеле, спустившемся с небес… но ведь двое крылачей давным-давно здесь, один продолжает держать его за ухо, вливая прямо в голову кипящую смолу… или расплавленный свинец… неважно, в общем, двое уже здесь, а третий, по всему, лишний, так откуда же?..

И что за ерунду, прости Господи, он говорит?!

— По-моему, святые отцы, вы несколько ошиблись в выполнении порученной вам миссии. Речь ведь шла о предке рода Циникулли, не так ли, фра Клементе? А вы вместо предка вознамерились извести потомка, пусть и незаконнорожденного.

Подчеркнуто вежливый голос старшего ресурджента:

— Не могли бы вы объяснить подробнее, мессер?

— Разумеется. Эй, барджелло, поди сюда. У тебя есть копия портрета, которые раздавали всем вашим людям? Ну так достань ее, болван, и вглядись повнимательнее. И святым отцам покажи. Узнаете, отче? А если сомневаетесь, велите развязать бастарду руки. Полагаю, на одной из них… ну да, вот же, на левой, видите.

— Что это?

— Это? Это, фра Клементе, фамильный перстень семейства Циникулли. Один из девяти, если точнее. Видите, на печатке кролики и шпаги, элементы их герба.

— Он мог украсть перстень.

— Полагаю, прежде чем делать столь поспешные выводы, следует спросить об этом у синьора Леандро. Если, — вкрадчиво добавляет магус, — вы не верите моим словам и этому портрету.

Мессер Обэрто говорит что-то еще, что-то, кажется, крайне важное, но Фантин перестает воспринимать его слова, а потом и вообще окружающий мир: он впервые в жизни теряет сознание.

Поэтому обычно бывает так, что первое соприкосновение со сверхъестественным производит наиболее сильный эффект, тогда как в дальнейшем, при повторении подобных эпизодов, впечатление скорей ослабевает и блекнет, нежели усиливается. […]

В многочисленных романах, на которые мы могли бы сослаться, привидение, так сказать, утрачивает свое достоинство, появляясь слишком часто, назойливо вмешиваясь в ход действия и к тому же еще становясь не в меру разговорчивым, или попросту говоря — болтливым. Мы сильно сомневаемся, правильно ли поступает автор, вообще разрешая своему привидению говорить, если оно к тому же еще в это время открыто человеческому взору.

Вальтер Скотт. «О сверхъестественном в литературе и, в частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана»

1

От известия о появлении в городе двух ресурджентов до встречи с ними прошел не один час — и для Обэрто это были чрезвычайно хлопотные часы.

То, что представлялось наиболее сложным — договориться с маэстро Иракунди — оказалось в действительности самым простым. Да, ювелир был порывист и вспыльчив, но далеко не глуп. Он выслушал предложение магуса, сквернословя почище иного сапожника, долго ворчал сперва о невозможности такой работы, потом — о затратах, связанных с заказом, наконец заявил: «Ничего не гарантирую» и «зайдите к концу Василиска» (то есть уже вечером). После чего выставил Обэрто из мастерской: «Не мешайте, мессер! Сами же хотите, чтоб быстрей».

Ладно, у магуса как раз было несколько незавершенных дел, которыми он мог заняться до часа Василиска.

«Голос мертвых» отпросился предупредить Папу Карло о воскрешателях — Обэрто отпустил. А сам надел личину почтенного старца и отправился на кладбище.

Потому что обещания нужно выполнять.

Даже если ты — законник, который собирается нарушить главные принципы своего ордена.

2

— Наконец-то, мессер! — в голосе призрака Аригуччи звучит неподдельное воодушевление. — Я уж заждался. Говорят, у вас случилась неприятность тем вечером…

— Ничего серьезного, синьор Аральдо, поверьте. И я бы обязательно навестил вас, что бы ни случилось.

— Мессер, у меня ни на мгновенье не возникало сомнений в том, что вы придете! Вы ведь законник, а законники — люди своего слова.

Сказанное почтенным призраком попадает, что называется, в яблочко. Обэрто улыбается.

— Итак, я здесь. О чем вы хотели говорить со мной?

— Ах, мессер, вы так торопливы! Дела, полагаю? Хлопоты? Все ловите преступников, потревоживших покой уважаемого Циникулли?

— Простите, синьор Аральдо. Я, пожалуй, не очень вежлив…

— …но тому есть причина, ведь так? Всему на свете, мессер, есть причина, а порой даже не одна. — Призрак грустно улыбается и разводит руками, рукава его колышутся двумя пушистыми крыльями. — Такова жизнь, мессер. Она вмешивается в самый неожиданный момент и вносит свои поправки в наши планы. Насколько я понимаю, нечто подобное произошло и с вами.

— Вы чрезвычайно проницательны, синьор Аральдо.

— В моем возрасте и положении быть иным весьма накладно. К тому же… это, знаете, не составило особого труда: догадаться о том, что происходит с вами. Я, собственно, ожидал чего-то в этом роде, еще когда впервые увидел вас в своем склепе. Вы, мессер, уже в тот раз были не в ладах с самим собой. Со своим сердцем.

— Да вроде пока не жалуюсь, стучит без перебоев, — отшучивается магус. Но он вспоминает свою «проповедь» Фантину и изумляется совпадению: ведь речь тогда шла именно о сердце!

— И оно молчало, даже когда вы, мессер, незаконно проникли на виллу Циникулли? Вы, законник, нарушили самое закон! Пусть даже и с благой целью — но нарушили!

— Вы обвиняете меня в этом, синьор Аральдо?

— Ни в коем случае! Скорее, сочувствую. Ваши наставники, а прежде всего — основатели ордена были не очень-то дальновидны. Они учили вас одному, но мир устроен совсем по-другому. Не нарушив закон, вы бы никогда не отыскали перстни. Нарушив — пошли против собственной природы, вернее, против тех принципов, которые уже стали неотъемлемой частью вашего существа. Теперь жизнь и учение борются в вас — и пока что жизнь побеждает.

— Полагаете, это плохо?

— Полагаю, это больно и мучительно — но необходимо. Вы взрослеете, мессер.

— Да ведь я, кажется, уже не мальчик.

Синьор Аральдо, извиняясь, вскидывает руки: