Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль

Барни Ньюмен доставил письмо, датированное 20 мая, в New York Times, и через два дня оно появилось на первой полосе газеты под заголовком «Восемнадцать художников бойкотируют Метрополитен. Суть обвинения — “враждебность к авангарду”»[372]. На следующий день New York Herald Tribune решительно осудила бунтарей, окрестив их «восемнадцатью вспыльчивыми» и обвинив в несправедливой критике Метрополитен. Протест, зародившийся в «Студии 35», словно лесной пожар охватил всю общенациональную прессу[373]. Ирония судьбы: за три дня горячих дебатов художники так и не смогли прийти к согласию, являются ли они группой и составляют ли свое движение, а теперь, после отправки музейным чиновникам не слишком искусно составленного письма в пять абзацев, пресса четко объединила их в одну категорию.

Подписали то письмо двадцать восемь художников, но публично протест поддерживали двадцать девять, и обстоятельства, окружавшие эту ситуацию, включали в себя оскорбительное равнодушие, которое Ли будет с горечью вспоминать до конца своей долгой жизни.

В ту зиму, когда Ли и Джексон жили в Нью-Йорке в экипажном сарае Оссорио, у них совсем не было времени для живописи. Джексон жаловался, что ему приходится ходить на такое количество вечеринок и так подолгу не брать кисть в руки, что он вообще больше не чувствует себя художником[374]. Забитый график мероприятий был ценой его славы, но именно из-за нее художники, написавшие письмо протеста, были крайне заинтересованы в его поддержке. Благодаря статье в Life Поллок стал лицом нового искусства и единственным именем нью-йоркского художника, хотя бы отдаленно знакомым широкой аудитории массовой прессы[375]. К моменту проведения пресловутого симпозиума они с Ли уже вернулись в Спрингс и ничего не знали ни о той дискуссии, ни о письме — до одного дня в середине мая, когда им позвонил Барни Ньюмен. Трубку взяла Ли; она немного поболтала со своим старым другом, а потом Барни попросил ее позвать Джексона.

Ли до глубины души потрясло и обидело, что Барни, который знал ее еще по «Союзу художников», которому была отлично известна история ее деятельности от имени художников, не говоря уже о ее истории художника-абстракциониста, не счел нужным спросить, не хочет ли и она подписать это письмо. Он даже не рассказал ей о том, что они собираются делать. То есть отнесся к ней как к совершенно постороннему человеку. «Разозлил ли он меня тогда? — спрашивала Ли. — Ну, это еще мягко сказано. Он ведь просто меня проигнорировал, то есть полностью»[377]. Ли помогла Джексону составить телеграмму, заменявшую его подпись в поддержку протеста коллег-художников, но своего имени под ней не поставила[378]. Вместо этого она, лелея израненную гордость, приступила к переоценке своих позиций как художника и жены художника.

По мере того как росла известность Поллока, сам факт существования Ли медленно, но верно уходил на задний план. И не только среди новичков в мире нью-йоркского искусства, чего, собственно, и следовало ожидать, но, что было гораздо обиднее, и среди тех, кто знал ее десятилетиями. «Да уж, ноша была не из легких, — рассказывала она. — “Что вы говорите, его жена тоже пишет? Ну и как, у нее что-нибудь получается?..” Это считали чуть ли не безрассудством»[379]. Как говорила Бетси Зогбаум, подруга Ли, та была бойцом и после инцидента с письмом снова задумалась о себе и своем месте как художника в неуклонно расширяющемся арт-сообществе[380]. С карьерой Поллока был полный порядок. Альфред Барр включил его в число шести художников, которые будут представлены в американском павильоне на Венецианской биеннале в июне, а Пегги Гуггенхайм, жившая в Венеции, в это же время планировала устроить выставку двадцати трех работ Джексона из собственной коллекции[381]. Так что скоро с живописью Поллока должна была познакомиться Европа, и в весьма впечатляющих масштабах. «[Ли] сама была великим художником, — утверждал Тед Дрэгон, — но больше всего в жизни она хотела вывести на пик славы своего мужа. Она была просто одержима этой идеей. А когда это случилось, жить и дальше в основном его жизнью ей уже было недостаточно. Теперь она тоже хотела признания»[382].