Нео-Буратино - Владимир Корнев

Папалексиев, обалдевший от таких сентенций, наконец промолвил:

— Да, Бяня, бить тебя действительно большой грех. А зачем тебе четвертак?

— Как зачем? — удивился тот. — Утром выпил, целый день свободен.

— А ведь правда, — задумчиво произнес Тиллим.

Бяня вдруг спохватился:

— Ну дает! Совсем меня с мысли сбил. Я ведь к чему о бабах-то вспомнил: ты в курсе, что тебя сегодня утром иностранцы снимали?

— С какой это стати я им понадобился?

Тиллим решил, что у приятеля от съемок не все в порядке с головой, Бяня же заподозрил в помешательстве Папалексиева:

— Точно с ума спятил! Как это с какой стати? Представь себе физкультурника: бежит в выходном костюме и вопит на всю округу: «Беда! Авдотья, не надо!» Всех ворон переполошил, не то что людей. Вот я и говорю: все беды из-за баб!

Этого Тиллим никак не ожидал услышать и буквально лишился дара речи. Тут Бяня заметил, что его персона вновь попала в объектив заморских кинолюбителей, и решительно отодвинул в сторону Папалексиева, загородившего обзор, вполголоса пояснив:

— Тихо, меня снимают.

Голова у Тиллима кружилась, перед глазами все прыгало, но, отходя от Бяни, он неожиданно для себя рассеянно произнес:

— Твой четвертак спрятан в сапогах соседки.

— А ты откуда знаешь? Я приду домой — проверю, правда ли это… Ах да, ты же телепат! Вот я и узнаю твои способности в экстрасенсорике. Я, кстати, тут такую книжку достал по астрологии, один мужик пишет…

Тиллим уже не слышал Бяниных откровений. Обогнув вокруг Петропавловку, он шел по направлению к Малой Невке, хотя ему было все равно, куда идти, лишь бы отвлечься от общения с Бяней. Внезапно его посетило желание размяться, выкинуть какое-нибудь коленце. Выбрав уединенный двор, Папалексиев стал крутиться на одном месте, подпрыгивать, то и дело выкидывая в воздух ноги и размахивая руками. Он даже попытался сесть на шпагат, да с непривычки так неуклюже растянулся, что подвернул ногу.

— Пообщаешься с таким атлетом — сам станешь на него похож, — проворчал Тиллим и, хромая, не спеша поплелся домой.

Дома его ожидало виртуально-реальное видение невыспавшегося Левы. Он назло всем гремел на кухне посудой, переставляя ее с места на место, изображая материализовавшийся полтергейст и пытаясь одновременно вскипятить чай и поджарить яичницу. Услыхав знакомые шаги, Лева устремился на звук. В коридоре произошла встреча с Тиллимом. Сблизившись, они злобно уставились друг на друга, словно два бойцовских петуха. Затем, исчерпав энергию испепеляющего взгляда, Лева полушепотом выпалил:

— Для бутафории свою мебель больше не дам!

Тиллима уже не интересовала мебель, тем более в качестве бутафории, поэтому ему было безразлично заявление соседа, и, соблюдая коммунальный политес, он невозмутимо объявил:

— А я навечно лишаю тебя раскладушки.

Ни слова не говоря, Лева всем телом прижал Папалексиева к стене, освобождая себе дорогу в комнату, после чего незамедлительно скрылся за дверью.

Стоило Тиллиму только соприкоснуться с соседом-пианистом, как в его воспаленном мозгу зазвучала «Песня Сольвейг». Это было весьма удивительно, так как до сих пор Папалексиев не отличался пристрастием к классической музыке и знал лишь очень немногих композиторов. Теперь же, буквально в один миг, ему стало известно о Григе, наверное, столько же, сколько о нем знал Лева. Спроси его кто-нибудь, он, кажется, смог бы в подробностях рассказать историю написания «Пер Гюнта» и готов был разобрать технические тонкости исполнения отдельных пьес. Ему, не знающему даже нотной грамоты, вдруг захотелось исполнить «Песню Сольвейг» на рояле. Уединившись в комнате, Папалексиев внимал грустной мелодии и сладкоголосому пению, доносившимся откуда-то из глубин его существа. Он уже почти уверовал, что никакие силы не способны прервать это блаженное состояние, но сначала из-под потолка послышалась неблагозвучная партия раздраженной чем-то мухи, а затем григовскую гармонию окончательно разрушил душераздирающий вопль со двора. Негодованию Папалексиева не было границ: мало того, что кто-то безжалостно разорвал тончайшую музыкальную ткань, так ведь этот самозванец еще вздумал оспаривать у Тиллима право будить своим криком родной дом!

— Какая же сволочь, кроме меня, отважилась тут кричать? — произнес он вслух, будто кто-то внимал его словам. — Может, кто не дождался моего крика и заорал от нетерпения?

Навострив ухо, Тиллим услышал гомон толпы, решил, что кого-то хоронят (эти события были нередки в доме, на две трети заселенном стариками), и задумчиво изрек:

— Люди мрут как мухи, а мухи бессовестно плодятся. Это произвол!

Он подошел к окну и, распахнув его, ощутил необычное благоухание. Нежный цветочный аромат щекотал ноздри и кружил голову. Сама мысль о трауре теперь казалась ему неуместной. Перегнувшись через подоконник, Тиллим увидел столь великолепную и столь странную картину, что от полноты ощущений чуть не выпал во двор. Внизу, там, где испокон веков располагалась источавшая миазмы помойка, расплылось волнующе-алое пятно, словно неведомый художник, отчаявшийся от созерцания мрачного пейзажа, написанного уличной грязью на скомканной оберточной бумаге городских кварталов, выплеснул в эту заболоченную муть всю красную краску, имевшуюся в его распоряжении, и вот образовалось маленькое озерцо — прорыв в мир необузданной фантазии и романтических грез.

Завороженный чудесным видением, Тиллим с трудом различал внизу машину «скорой помощи» и скопище народа вокруг того, что раньше было унылой помойкой. Чувствуя, что следует ожидать и других самых невероятных событий, он стремглав выскочил во двор. То, что происходящее далеко не сон, Тиллим понял, когда ущипнул себя за нос и при этом ощутил реальную боль. Пробираясь в центр толпы, чтобы своими глазами увидеть нечто, взбудоражившее всю округу, Папалексиев невольно прислушивался к разговорам, точнее, в его сознании проплывали сами мысли окружающих. Ощущение было такое, будто его голова превратилась в транзисторный приемник и он крутит ручку настройки, перескакивая с волны на волну. «Царица Небесная! Это откуда ж столько цветов-то?! Да вить если их собрать и на базаре продать, то на похороны можно было бы не откладывать», — прикидывала деревенского вида старушка. «Вот это да! Натюрморт и пейзаж сразу. Надо будет это написать, пока не ободрали», — планировал художник из соседнего двора. «Какая прелесть! Саша мне таких никогда не дарил, недотепа мой!» — умилялась влюбленная девушка. Какой-то угрюмый гражданин в засаленном пиджаке возмущался: «Россию разбазарили, а тут еще какие-то цветочки. Не ко времени это: посрывать бы их все!» — «Вот если бы вместо цветов выросли хлебные буханки, сколько народу можно было бы накормить… А цветы-то, положим, тоже нужны: на душе от них праздник!» — рассуждал бомж-бедолага. Выделялся в общем хоре и внутренний голос блюстителя порядка при исполнении: «Непорядок, а все же красиво. Зафиксирую как ЧП; нечасто такое случается». Красивый седовласый старик с гордо поднятой головой вспомнил стихи: «Как хороши, как свежи были розы!» «Чудны дела Твои, Господи! Воистину, не хлебом единым жив человек», — заключил псаломщик из Князь-Владимирского собора, занесенный во двор на Монетной добрым ветром.