Дорога обратно - Андрей Дмитриев

Сидя на табуретке и рассеянно наблюдая, как, неумолимо уменьшаясь в размерах, прыгает по линолеуму клубок шерсти, майор Трутко раскрывал Елизавете свою обогащенную душу. Осваивая мир звуков и идей, он оттого и приветствовал его пределы, что не совпадали они с горизонтами привычной хновской жизни. Разумеется, он, майор, любит Хнов, любит озеро, самолеты, лесопосадки, любит жену, товарищей, любит Воскобоева и Елизавету, но куда сильнее в нем тяга к иным объектам любви, обладать которыми, говоря фривольно, можно, лишь освоив «СОКРОВИЩНИЦУ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ» и освоившись в ней. По письму критика Зоева выходило, что мир звуков и идей имеет разве что косвенное отношение к самолетам, Хнову, лесопосадкам, поскольку живет по своим отдельным законам. Конечно, не всякий ум смирится с тем, что Лиза и Эраст — не живые люди, но призраки из мира призраков, но от одного лишь сознания, что это воистину так, он, майор, счастлив… Трутко запутался и замолк. С какой такой радости он счастлив, Елизавете не объяснишь. Как объяснить, что он счастлив своей причастностью к миру, который просто не существует для таких, как Елизавета. Облик этого мира явлен только избранным. Он, майор, из этих избранных…

Трутко устыдился своего высокомерия. Поднял глаза к потолку и неожиданно для себя подумал, что небо его простит…

— Короче, ты понимаешь, — отрешенно сказал он Елизавете.

— Нет, — Елизавета зевнула. — Не понимаю, где он шастает.

По вечерам, когда пустело здание учебного корпуса, Воскобоев усаживался в кресло тренажера и включал приборный щит. Капитан проводил невиданный полет. Он отрывался от земли и, прислушиваясь к голосу ветра, рыщущего за окном по взлетно-посадочной полосе, ждал, когда его живая воскобоевская душа примется безраздельно хозяйничать в великом и пустынном Пространстве. Мигали лампочки, Воскобоев закрывал глаза, его ладонь на ручке управления потела от напряжения; он летел, никому не подчиняясь, летел в никуда; позади, за пределами памяти оставались земное тепло и земные звуки; наступала запредельная тишина; ее нарушал деликатный стук в дверь; Воскобоев возвращался, неохотно открывал глаза; дежурный офицер просил его покинуть помещение, потому что уже полночь и пора опечатывать. Дежурная машина везла капитана в Хнов, домой, по идеально выметенной бетонке. Черные полыньи озера выдыхали студеную влагу. Под ледяным сиянием луны стальной стеной тянулись лесопосадки. Глаза уставали, успокаивались нервы, мерно шумел мотор, капитан засыпал. Он спал, потом водитель будил его, осторожно трогая погон:

— Товарищ капитан, а товарищ капитан! тю-тю, приехали!

В ночь на старый Новый год капитана вывел из забытья деликатным стуком в дверь сам полковник Живихин.

— Вызывают, еду, — сказал он. — Естественно, буду о тебе говорить… Чем черт не шутит, как ты считаешь?

Детская робость в глазах полковника насторожила Воскобоева. С назревающей неприязнью он ждал его возвращения. Когда Живихин наконец вернулся и даже словом не обмолвился о его деле, как будто вовсе и не было никакого дела, капитан понял, что жизнь кончена. Вскоре он объявил жене, что отправляется с Живихиным на охоту. Елизавета неприятно удивилась — муж никогда не держал в доме ружья, охотников за глаза звал шпаной: по его убеждению, только шпана утверждает свое мужское достоинство, напиваясь под ракитой, горланя, городя вранье, похваляясь оружием и почем зря паля по безоружным. Тем не менее, рассудила сама с собой Елизавета, если безрадостный Воскобоев хотя бы и ценой своих убеждений обретет радость в испытанной мужской забаве, — пусть охотится хоть каждый день… Живихин никогда и никого с собой на охоту не брал, ни в какие охотничьи компании не напрашивался и ничего так в жизни не любил, как бродить с ружьем в полнейшем одиночестве. То есть он делился с Воскобоевым самым заветным, лишь бы капитан вконец не разнюнился. «Беру над ним шефство», — проникновенно сказал он Елизавете, дабы она оценила его участие в судьбе Воскобоева и прониклась пониманием того, что есть в наше время мужское товарищество. Елизавета оценила, прониклась и далее поцеловала Живихина в щеку, пахнущую одеколоном «Олимп»…

Охотиться решили не в лесопосадках, а на другом берегу озера, там, где меж столетних сосен бродит сырой ветер в поисках врага или собеседника, где у самой кромки льда стоит дом, в котором неуютно спать. В этом доме холодно, щели расшатанных дощатых стен посвистывают недоуменно и жалобно, кто-то вздыхает, постанывает на чердаке. Это не привидения. В доме неоткуда взяться привидениям: в нем никто не умирал, как, впрочем, и не рождался. Дом построил не человек, чтобы в нем жить, а некий Обуплесхоз — чтобы обозначить на берегу свою власть и свое присутствие, чтобы пикником и охотой убеждать в своем существовании тех, от кого зависит существование. В отсутствие Обуплесхоза и его значительных гостей штатный биолог-охотовед сторожит дом и принимает в нем гостей менее значительных, таких, как полковник Живихин, или совсем незначительных, как, например, капитан Воскобоев…

К сильной досаде Живихина, с ними увязался майор Трутко. Вразумительного повода его отшить не нашлось, обижать майора полковник не хотел, лишь вздохнул, махнул рукой и пальцем погрозил:

— Глупых вопросов не задавать. Делать как я. Слушать меня во всем.

— Осторожно, тут кое-где подгнило, — сказал охотовед, когда Воскобоев, Трутко и Живихин, сняв лыжи, ступили на крыльцо.

После первых же глотков водки майора разморило. Сонные сумерки обволакивали дом, птица резко вскрикивала в сумерках. Тихо гудела чугунная печка, пахло хлебом, луком, рыбными консервами. Минутами ему начинало казаться, что гул раскаленной печки, нарастая, заполняет удивительно огромный дом и все в доме гудит: гудят сумерки, лес, гудит темный лед под вечерним небом, и само небо гудит, подрагивая молодыми белыми звездами, — голова майора гудела, свет керосиновой лампы плыл перед глазами, подобно факелу на плоту. Потом гул стихал, дом съеживался до прежних размеров. Трутко с трудом поднимал веки и, встретив возбужденный блуждающий взгляд охотоведа, отводил глаза в сторону, туда, где на отекших обоях лоснилась репродукция «Трубачей Первой Конной».

— …Имейте в виду, самое здесь паршивое — это они. Косматов особенно, — вскрикивая, жаловался охотовед. — Мишка и Доля — те тоже дерьмо, но Косматов особенно. Это просто смешно, будто я здесь главный. Косматов — вот кто главный! Мишка и Доля — те тоже главные, а Косматов — он самый главный. Потому что мясо… Вся шваль здешняя, все шесть деревень — они все родня и все лентяи. Они всегда были лентяи, при всех царях. Они всегда были приучены: если земля дрянная, если песок, то и ладно. А в лесу зато раздолье, в лесу мясо. Забил лося, забил двух, и жри целую зиму… Спрашивается, что говорит закон? Закон говорит: хочешь мяса — иди ко мне, покупай лицензию. Убил — излишки туши сдай, иначе будет худо… Теперь спрашивается: кто должен стеречь закон? Я и мои егеря: Мишка, Доля и Косматов… И последний вопрос: откуда они взялись? А из этой же швали, местные, всем родня. И всей родне втихаря поставляют мясо. Имейте в виду, на научной основе. Кто работает и бездетный — тому меньше, а другим — тем больше, дескать, поглядите, какие мы справедливые… А как ты справедливый, спрашивается, зачем закон грабишь?