Барракуда forever - Паскаль Рютер

Мама вздрогнула, взгляд ее ненадолго застыл, потом она отступила на шаг и задумчиво посмотрела на отца.

— Что такое? — забеспокоился отец. — Почему ты на меня так смотришь?

— Да так. По-моему, ты очень красивый.

— С присосавшимся шаром, разбитой мордой и ногами враскоряку?

— Ты очень красивый, потому что очень уязвимый. Все хрупкое красиво, ты согласен?

Отец пожал плечами и потряс шаром.

— Обещаю, я об этом обязательно подумаю, но сейчас у меня более неотложные проблемы. Как мне теперь вести машину? — И, повернувшись к Наполеону, добавил: — Ты ведь заранее все это продумал? Все подстроил?

Наполеон лишь пожал плечами, потом подбросил на руке шар:

— Даже отвечать не хочу. Сейчас моя очередь!

Взгляд, движение указательного пальца — и я сразу понял, что не должен вмешиваться. Император желал остаться один.

Он поднялся резко, словно его вытолкнула мощная пружина. У отца отвисла челюсть, он начал махать рукой, на которой висел шар, и рухнул на скамью рядом с матерью.

Наступила полная тишина. Не падали кегли. Не катились шары. Хор собравшихся вокруг нас игроков дружно выдохнул:

— Оооооо!

Не очень уверенно, делая мелкие шаги на негнущихся ногах, Наполеон направился прямиком к дорожке, величественно вскинув голову и обводя присутствующих горделивым властным взглядом.

Император во всем своем непреходящем величии.

Еще три метра, два, один… Он остановился в начале дорожки.

Короткий разбег в несколько метров… Он сложился пополам, правую ногу отвел назад, левую выставил вперед, согнул колени под прямым углом. Суставы зафиксированы. Идеально выверенная поза артиста. Его шар вылетел из руки изящно, как черная птица, вырвавшаяся на волю.

Зрители не верили своим глазам. Потом вдруг захлопали в ладоши, сначала двое, потом четверо, потом шестеро… На него обрушился шквал аплодисментов. Наполеон приветственно поднял руку.

Только я один заметил, что улыбка у него застыла, что он стиснул зубы и едва заметно пошатывается. Как деревья в моих снах. Я незаметно подкатил ему кресло.

Он элегантно опустился в него с улыбкой на губах.

Точно вовремя. Он был на пределе.

— Dankon Bubo, post dek pluajn sekundojn mi cedus! Kaj li povis deporti min kiel plukita fioro. (Спасибо, малыш, еще десять секунд, и я бы не устоял! И он мог бы взять и депортировать меня, словно цветок.)

— Что он сказал? — спроси отец.

— Так, ничего, говорит, что с удовольствием пошел бы сейчас на танцы!

Спустя час мы с ним распрощались у него дома. На улице было снежно, и колеса его кресла скользили по полу.

Нам предстояло разлучиться на несколько дней. Приближались каникулы, и мы собирались навестить Жозефину.

— Ты не хочешь что-нибудь ей передать?

— Скажи ей, Коко, что все хорошо.

Хлопья снега один за другим оседали на стекле.

— И что я думаю о ней, — добавил он. — Немного. Не каждый день, а так, немного. — Потом на несколько секунд задумался и добавил еще: — А вообще-то пошло все к черту, скажи ей, что я часто о ней думаю.

Я помог ему лечь в постель. Его тело было почти невидимо под одеялом. Он махнул рукой, подзывая меня, и прошептал на ухо:

— Коко, понимаешь, у меня теперь много что вылетает из головы. Почти на все мне наплевать, но название того пляжа, там, где… Я ночи напролет стараюсь вспомнить, но ничего не выходит. Ты знаешь, пляж Жозефины. Так вот, если у тебя получится, то как бы между прочим, когда к слову придется…

— Обещаю, не волнуйся и спи спокойно.

Два дня спустя мы ехали на юг к Жозефине сквозь сплошную пелену дождя.

После ужина в месть дедова дня рождения и вечера в боулинге отец ни словом не обмолвился о подвиге Наполеона. И ни разу больше не упоминал о пансионате для престарелых. Разговоры вертелись вокруг его банка и неотложных дел, которые нужно было завершить, да еще о моих успехах в школе, которые, считал он, превосходны.

Сначала пришлось остановиться, чтобы заправиться. Отец был так рассеян и задумчив, что перелил бензин через край. Потом на пункте дорожных сборов он остановил машину слишком далеко и не мог дотянуться до автомата, поэтому ему пришлось выйти и пролезть в узкую щель между дверцей и бетонным ограждением, чтобы вставить карточку. Завершив операцию, он еще долго сидел и смотрел прямо перед собой, хотя шлагбаум давно уже поднялся. Потом произнес так торжественно, словно уже не первый день к этому готовился:

— Я подумал, тут какой-то секрет. Вы, наверное, решите, что это нелепо, и тем не менее… А вдруг он… Э-э-э…

— Он — что? — спросила мама.

— Ну, не знаю, ты же помнишь, в тот день он встал. В этом нет сомнений. Мы все это видели. Или мне это приснилось?

— Нет.

— Но ведь ты помнишь, врач сказал, что он никогда не сможет встать. Да, ногами шевелить сможет, но встать — нет. Вспомни, доктор был категоричен. А что, если у него есть какая-нибудь штука для регенерации, ну я не знаю, сыворотка или что-то в этом духе. Я читал в библиотеке, кажется, есть такие насекомые, которые живут сто или даже сто пятьдесят лет.

— Самюэль, но ведь твой отец не насекомое, — возразила мать. Потом, поняв, что такой ответ отцу совсем не понравился, она добавила: — Но вообще-то, надо отметить, это действительно странно. Он опровергает науку.

— А еще я припоминаю, — сообщил отец, — что однажды, когда я был маленьким, мы провели каникулы рядом с атомной электростанцией. Мы купались в теплой, слегка зеленоватой воде. Он говорил, что это подземные водные горизонты, но не исключено, что… Там повсюду были водоросли, и Наполеон говорил, что они полезны для здоровья и из них можно сделать отличный салат. Радиация вызывает отклонения: раз-два! — и становишься…

Он повернулся ко мне, хотя вел машину, и произнес:

— Леонар, а вдруг Наполеон — МУТАНТ?!

* * *

Тем же вечером Жозефина показала мне свое вязанье. Рукава и половина передней части уже были готовы. Самое трудное было вывязать белой шерстью фразу Born to win.

— Еще несколько недель, и я его закончу, — вздохнула Жозефина. — Мой поклонник Эдуар — ты о нем знаешь — только того и ждет, чтобы увезти меня в Азию.

Она лукаво улыбнулась и продолжала:

— Мне и в голову бы не пришло, что меня еще захотят похитить. Вот смех-то! Может, потянешь за кончик нитки?

— Но я же распущу свитер! — с сомнением заметил я.

— Конечно. Давай, ряда два или три. Чтобы выиграть время. Так делают с давних времен: классика!