Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

— Видать, научили Хельги уму-разуму древляне, — сказал тогда старый Одихмантий сыну своему, Соловому, — научили, разорвавши мужа её князя Игоря меж деревьев, наказывая за корыстолюбие и жадность. — Но сказано было без злобы, без злой радости.

И несли дани охотно, и границы держали честно, потому что все порядку довольны были. И дороги стали мостить, и новые поля выжигать, и городища ставить. Да только попёрли со всех сторон враги в богатую-то страну. А за каждым набегом, за каждой схваткой кровавой видна была рука Хазарии, которая, как умирающий колдун, хваталась за живых, норовя утащить с собою в могилу.

Это они раскачали племена степные. Выбили из-за Урала каменного печенегов, и пошла гулять по державе Киевской война. А Святослав-князь воин был изрядный и поражений не знал, но, кроме войны, и не ведал ничего...

Пока, уведя дружину, бился в краях дальних, частыми набегами сокрушили кочевники и дороги, и погосты, и всё, что так долго и мирно налаживала дальновидная Хельги. И опять рассыпались, словно прутья из веника незавязанного, все языки и племена, которые собрала воедино Великая Хельги, развалилось всё, будто стена каменная, без цемянки сложенная. Опять заколодели дороги, стали тати грабить, а разбойники рабов ловить да варягам и хазарам продавать. Стал и Одихмантьевич этим страшным промыслом жить.

Его мысли прервали выходившие из леса пешие воины.

— Кто вы? — спросил Илья, не обнажая меча.

— Сперва вы скажете, чьи вы, далеко ли путь держите?

Илья подумал и сказал правду:

— Едем Чернигову на подмогу...

— Тогда и нам с вами по пути. И мы идём Чернигов вызволять да полон отнимать. Мы ведь хоть и мужики деревенские, а данники князя черниговского, его отчины люди.

Таких отрядов становилось всё больше. И вскоре шла по дороге на Чернигов дружина немалая. Хоть и пестро были снаряжены и вооружены небогато, а шагали сноровисто; хоть и не вои шли, не дружинники, а мужики черносошные, но рвались в бой! Сокрушить лютого пришельца, отбить полон, освободить Чернигов-град от осады.

Такого единомыслия в простом народе Одихмантьевич никогда не видел, да если честно, то и славян столько, скопом да оружно, не встречал никогда: шли тут и бортники, и пахари, и кузнецы, и иного рукомесла люди, шли тут и охотники — лучники завзятые. И хоть усмехался Одихмантьевич: «Грозны, мол, вы на походе, таковы ли будете, когда на вас тучей канглы пойдут! Мол, хороши вы, на рать идучи. Не пришлось бы вам на рати в порты нас...», — но упирался его взгляд в широченную спину Ильи, и понимал он: в этом воинстве разнопёстром есть становой хребет, есть воевода. Странно было ему идти одним войском с мужиками, которых он, как зверей, по деревням отлавливал да, как скотину бессловесную, болгарам, хазарам да варягам продавал. Но удивительное новое чувство единения в большую воинскую семью заставляло его быть радостным, хотя каждую минуту он помнил, что пленник. Оружия-то ему не давали, больно худа была за разбойником славушка.

Совсем недалеко от Чернигова выскочили на дорогу всадники. Ополченцы всполошились, но оказалось, что это «свои поганые» — торки. Было их два десятка. Подскакали они на хороших конях к Илье, и дрогнуло его сердце, когда он увидел их оружие, посадку, одежду, а более всего — когда услышал тюркский язык, который был ему понятен.

— Ты кто? — спросил старший всадник.

И сидень карачаровский неожиданно для себя ответил тюркским словом:

— Богатырь. Илья, сын Ивана-христианина.

— Вижу, что богатырь, а какого ты племени? — всё так же по-тюркски спросил старший всадник.

— Деды вышли из земли Каса, каганата Хазарского, ради веры православной, — по-славянски ответил Илья.

— Ты похож на нас, — сказал горбоносый и темноглазый воин, — и одет и вооружён ты не по-славянски.

— Христос — моя отчина! И племя моё, и род мой, — чтобы не вдаваться в лишние толки, сказал Илья.

— В Киеве я видел христиан, — сказал торк. — Удивительные люди. Как можно молиться тому, чего нет? Я их спрашиваю: покажите своего Бога... Они говорят — он невидимый и везде. Как это может быть?

— Ты живёшь? — спросил Илья.

— Живу, — насторожился торк.

— Покажи мне, что такое жизнь!

Ошарашенный торк замолчал.

— Вы-то откуда? — переходя к делу, спросил Илья.

— Да мы сторожа киевская, княжеская. Татей да разбойников по дорогам гоняем, заставу держим.

— Что ж вы печенегов проворонили? — сказал Илья.

— А ты знаешь их сколько? Почти с тысячу! А может, и больше, если ещё другими дорогами идут! Мы, как положено, в Киев весть дали, а сами подмоги, дружины княжеской, ждём.

— И давно ждёте?

— Вторая неделя пошла!

— Стало быть, либо не дошли ваши вестники, либо князь вас бросил! Тут езды-то хлынцой, сказывают, три дня не будет.

— Наше дело печенегов ведать, а не биться с ними.

— Ну и чего вы ведаете? Стоят канглы под Черниговом?

— Стоят! Уж всю траву коньми приели! Скоро в обрат тронутся.

— Отсидятся, стало быть, черниговцы в осаде?

— А как же! Там и стены, и башни — всё в исправности. Да печенеги города брать не горазды! Они округу зорят, а на стены нейдут.

— А округу, говоришь, всю разорили? И полон большой?

— Большой.

— Ну что, мужички! Надо под Чернигов идти!

— Знамо, надо! — закивали мужики черносошные. — Нельзя полон упускать!

Илья отобрал из мужиков посноровистее, посильнее — тех, кто и в кулачном бою в первых бойцах ходил да и ополчался не единожды. Наказал им по пять, по шесть человек при каждом конном состоять и любой ценою за ним следовать, чтобы пешие тяжеловооружённого всадника стащить на землю не могли. Но это не спервоначалу, а когда сойдутся дружины в тесном бою, где несть коннице простора и негде бойцам расступитися. А по первости бой вести налётом-наскоком, чтобы не поняли канглы сколь малое число на них нашло. И главное, полон отсекать, отгонять людей к лесу, слобонить и на волю пущать, да не давать их, бшущих, всадникам печенежским рубить.

— Эх! — не скрываясь, вздыхал Илья. — Леску-то здесь маловато! Кабы это в лесах муромских, дак мы бы любое войско в болота завели да в лесах запутали.

— Потому они в леса наши и не захаживают,— сказал Соловый, да осёкся, напоровшись на взгляд Ильи: знаю, мол, что не захаживают, — ты, разбойник, им людей ловил!

Но вслух Илья ничего не сказал. Только вздохнул тяжело. И может быть, первый раз шевельнулось в Одихмантьевиче нечто похожее на совесть. Ведь была же она у него! И его мать рожала, и не век он разбойничал!

— Дал бы ты мне меч, — сказал он Илье, потупя свой единственный глаз.

— Мечи все при руках! — ответил Илья. — На вот тебе сулицу — копием обороняйся. Оно с конными-то и сподручнее...