Карниз - Мария Ануфриева

Под выдуманным предлогом Ия оторвалась от группы, уже в дороге вспомнила, что «отцу» на днях стукнуло тридцать, заметалась в переходе метро в поисках подарка, ругая себя за забывчивость. Нашла подходящего случаю голубого плюшевого слоника, и даже милого, и с подарком под мышкой вынырнула из подземки на станции «Китай-город».

Новый знакомый уже ждал в сквере у фонтана. Ия подарила ему слоника, он ей – три бордовые розы и три часа витиеватого рассказа о себе. Приехал он в Москву из Калуги, где был почти первым человеком в городе, а если быть точнее – пятым. Работал в городской администрации третьим заместителем заместителя мэра. После очередных выборов власть поменялась, ну а новая метла мало того, что по-новому метет, еще и имеет множество прутиков с родственного куста, мести с которыми гораздо удобнее. Старая метла распускается, и ее прутики разносит ветром перемен в разные стороны, часто далеко от дома, потому что в родных краях они уже все подмели.

Таким прутиком и был недавний калужанин. В Москве он пообтерся, правда, еще не до лоска, а пока только до бодрой нахрапистости, свойственной новейшим жителям столицы. Его хватка была вполне ощутима и как будто искрилась в лучах августовского солнца, но на самом деле отражала свет ставших близкими кремлевских звезд.

Работал он в торговой фирме и никакого отношения к политике ни малой, ни, уж тем паче, большой не имел. Но фирма эта одним боком произрастала из пресловутого административного ресурса, что наполняло его энтузиазмом и верой в возвращение – не на Олимп, конечно, на олимпик. Карьера поднималась как на дрожжах. Возможно, потому, что сам он был похож на дрожжевое тесто. Пышный, рыхлый, холеный, умеющий как вовремя подняться, так и вовремя осесть.

Квартировал он в Бирюлево, его мальчик жил на другом конце Москвы и был то ли поваром, то ли танцором.

– Было бы хорошо завести лабрадора. Ну и ребенка, у меня хороший генофонд! Если сложить наши с тобой генофонды, – оглядывал он Ию и приятельски хлопал по плечу, – так вот если их… гм… сложить, у нас родится очаровательный ребенок.

Ия чувствовала, какая высокая честь ей оказана, и осторожно трогала пальцем треугольные бугорки шипов на стеблях роз. Она витала в облаках, бессмысленно улыбалась и почти забыла, зачем они встретились.

Сообщение о возможном скрещивании их генофондов вернуло ее на землю. Она принялась рассматривать собеседника и живо представила у себя на коленях наследника: пухленького, с рыжими волосинками на пальчиках-сосисках, несколькими реденькими перышками на круглой бугристой голове и почему-то с портфелем и в галстуке. А не приведи Господи, девочка…

Чем дольше она смотрела на своего заочного, найденного на просторах Интернета суженого, тем больше он оборачивался ряженым. Тем очевиднее для нее становилось, что дебелый самовлюбленный калужский москвич – последний гвоздь в крышку затеи с рождением ребенка от «себе подобного».

Прощаясь, Ия испытывала облегчение и, ей казалось, не меньшее облегчение испытывал ее трехчасовой визави. Все-таки лабрадор требовал гораздо меньшей подготовки и затрат, чем очаровательный инфант – продукт скрещивания генофондов.

Группу она нагнала на станции «Воробьевы горы». Покивала всем игривым комплиментам, какие полагалось выслушать в связи с появлением трех бордовых роз в ее руках, и зашагала в ногу с командированным отрядом, радуясь неизвестно чему.

Шагали к фуникулеру, который должен был вознести их на смотровую площадку Воробьевых гор, один из семи холмов Москвы. Компьютерщик поравнялся и сказал:

– Все уже по двое разбились, кто с кем поедет. Можно, я с вами?

– Можно, – пожала плечами Ия, еще раз удивившись его наглости. Все-таки они уже возвращаются, а в офисе субординация, нарушенная спонтанной «дружбой на выезде», всегда восстанавливалась.

Их «люлька» качалась и скрипела, медленно поднимаясь все выше. И вот тут, болтая ногами в воздухе над верхушками деревьев, между небом и землей Ия вдруг поняла, что влюбилась.

Она озабоченно оглядывалась назад на Москву-реку, проверяя, на месте ли она, будто та могла исчезнуть, да ведь и правда могла, коли такое творится. Пристально для вида изучала спины едущих в передней «люльке» и тоже болтающих ногами, будто это были какие-то особенные спины и ноги.

Впрочем, все стало особенным и по-особому значимым. Как космонавт в капсуле, Ия словно летела над другой, незнакомой, планетой с тремя розами в руке. Шипы кололи ладонь, она стискивала цветы, не замечая боли, и замирала от случайного прикосновения его руки.

Впереди хохотали, сзади снимали на камеру покачивающийся конвейер, несущий людей, как детальки. Кричали, чтобы они с компьютерщиком обернулись. Они оборачивались и делали смешные рожи, а Ия уже ревновала, что у кого-то он будет: в камере, на снимке, в мыслях.

На смотровой площадке стоял вагончик с хот-догами. Он ел длинную сосиску меж двух булок, затейливо украшенную горчицей, и маленькая худая начальница отдела рекламы опять не выдержала:

– Поди прокорми такое тело! Вот муж кому-то достанется…

Не зная, похвалу она сказала или осуждение и с чего эту стерву беспокоит, что компьютерщик кому-то достанется, Ия враждебно покосилась на нее, но ничего не ответила. Благо, ответа от нее и не требовалось.

Зато она удачно и незаметно для группы пристроила свои розы в мусорное ведро за лотком с плюшевыми ушанками и расписными матрешками. Как будто их, роз, и не было, и знакомств с геями тоже не было, и Папочки не было, и вообще ничего не было. Она так и чувствовала себя, будто вчера окончила школу и идет в белом передничке с красивым старшеклассником.

Оставался последний переезд с вокзала имени несуществующего города, как рывок из прошлого в настоящее, а если смотреть глубже, из недавнего прошлого в прошлое стародавнее.

Прошлое и будущее перемешаны и встречаются лишь в точке настоящего. Для Ии они тоже смешались, стерлись, растворились, существовала лишь грань «здесь и сейчас», по которой она скользила, как вагон по монорельсовой дороге – конструкции вроде хрупкой, но вполне устойчивой.

Ночью в вагоне они опять смотрели в окно. Он рассказывал ей про маму, которая работает в магазине, и про отца, который повесился еще в начале девяностых, потому что задолжал рэкетирам крупную сумму, а отдать не смог.

С той августовской поездки работа обрела для нее другой смысл. Она горела и даже полыхала на работе, потому что весь день был одним сплошным свиданием.

В первую же неделю по возвращении своим прозревшим взглядом она обнаружила, что не одна млеет, когда под столом, едва умещая массивное тело, прилаживает отошедший от компьютера проводок именно он. Девчонки помоложе водят с ним дружбу, распивают чаи и подкармливают бубликами с маком и ром-бабами. А он, высокий, широкий, добродушный, всем улыбается, всем рад. Только что хвостом не виляет. Ну, точно ласковый щен, и как же похож на Депардье.

Сразу вслед за этим открытием некоторым сотрудницам отдела была явлена неслыханная милость руководства – подписаны заявления на отпуска, которые в их прогрессивной компании надо было выбивать, вытряхивать, выколачивать. Ия сама ходила к учредителям и разливалась соловьем о высоких нагрузках и необходимости полноценного отпуска для самых лучших работников, а потом, собрав тунеядок, чаще всех засиживающихся за столом с компьютерщиком, напутствовала их: