Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин

лицом каменщика. Соседи пихают его локтями, и тогда он, вздрогнув, начинает удивленно озираться. Замечает сердитые взгляды из президиума и, устыдившись, некоторое время слушает докладчика с преувеличенным вниманием.

За импровизированной трибуной, разложив на ней исписанные листки, удобно и надолго расположился лысоватый полненький плановик. Доклады — его конек. Он может подготовить доклад по-любому поводу и вопросу. Квалифицированно и грамотно. Со ссылками, выписками, цитатами, цифрами. Он упивается терминологической казуистикой и логическими построениями. Плавностью перехода от одного пункта к другому. «В текущем году, — говорит он, — наш коллектив справился с заданием третьего квартала по пунктам «а», «б» и «в», отстав по пункту «г» — производительности труда — на пять процентов в сравнении с аналогичным показателем за второй квартал. Анализ резервов показал, что причина отставания заключается, во-первых, в участившихся нарушениях трудовой дисциплины, во-вторых, — в перебоях с поставками сборного железобетона, на основании чего…». Сыплются цифры. Проценты. Проводятся параллели.

Плановик втайне считает, что в нем погиб великий экономист. Он уходит в такие дали, что теряется из виду и СМУ, и тесный вагончик, и запах извести, и угрюмые, усталые лица рабочих. Слушать его тяжело. Он явно не на месте здесь, в этом вагончике. Все это понимают, кроме самого плановика. Ему кажется, что все придавлены его эрудицией. Он снисходителен и слегка ироничен.

За столом президиума, в центре, широко раздвинув локти, сидит старший прораб Рогачев. Он тоже устал от бесконечного, никому не нужного доклада и слегка злится, потому что время идет, а в повестке еще масса вопросов. Вопросов насущных. О дисциплине, например. Он посматривает на часы и откровенно постукивает по ним пальцем, но оратор ничего не замечает.

Между тем каменщик в углу снова начинает клевать носом, запрокидывается головой, и в отвалившейся нижней челюсти поблескивает железный зуб. В тяжелой, душной немоте вагончика слышится легкий носовой свист.

Рогачев строго стучит карандашом по графину. Каменщик вскидывает голову, озирается.

Слева от Рогачева в президиуме сидит комсомольский вожак — Ирочка Сероглазова. Стол высок, а юбочка на Ирочке коротковата. Штукатур Васька Гурьев, сидящий в первом ряду, смотрит под стол, разинув рот. Ирочка из всех сил натягивает юбку и сжимает колени.

«…В этой связи хотелось бы подчеркнуть роль самодеятельного почина трудящихся, — продолжает оратор, отхлебнув воду из стакана. — Инициатива предприятия в целом складывается из личной инициативы каждого, из ответственности…»

Третьим в президиуме сидит широкоплечий коренастый мужчина в клетчатой рубашке. У него гладко зачесанные назад волосы и немигающие, навыкате, карие глаза. Узкий, как бы зашитый рот. Впечатление это усугубляется его немногословностью. Это Лопарев — бригадир монтажников, передовик, знаменитость. Это феномен. Монтажники в его бригаде, как на подбор, в бригадира, — молчуны. У Лопарева нет прогульщиков, у Лопарева нет пьяниц. При вечном некомплекте в других бригадах, к нему рвутся. Но попасть в эту бригаду непросто. Три года подряд они изо дня в день делают вдвое больше, чем любая другая бригада СМУ. В свое время около трех десятков человек прошли сквозь бригаду, как сквозь сито. Осталось десять. Из них трое приезжают на работу на личных «Жигулях». О них часто пишут. Например, так: «На месяц раньше запланированного срока выполнила производственное задание бригада монтажников Лопарева В. Б. из СМУ…» или «Монтаж нового жилого дома закончили монтажники из бригады Лопарева В. Б., перекрыв плановое задание года на 50 %» и так далее. Когда случаются перебои с железобетоном, Рогачев звонит на завод и начинает орать, багровея, про план, про ответственность, про обязательства, а директор ЖБИ, в свою очередь, орет на Рогачева: про подъездные пути, простои и нехватку транспорта.

— Черт с тобой, — отступается наконец Рогачев. — Но Лопареву хотя бы дай.

И директор ЖБИ дает Лопареву железобетон.

Однажды бригаду хотели перебросить на недостроенный дом, который необходимо было срочно сдать. Лопарев отказался. Рогачев, разозлившись, кричал, что он снимает Лопарева, что Лопарев зазнался, избаловался, пусть он катится из СМУ туда, где на его художества будут смотреть сквозь пальцы, а он, Рогачев, не будет! Слыханное ли дело, чтобы бригадир сам подбирал себе кадры и устанавливал свои порядки на стройке?!

Лопарев положил на стол заявление об уходе, а вслед за ним положили заявления все его монтажники. Они будут работать только с Виктором Борисовичем и ни с кем другим. Они поедут за ним в Магадан, в Африку, на Северный полюс — куда угодно. Нет, недаром прошло сквозь Лопарева больше трех десятков человек. Он никого не уговаривал. Оставался только тот, кто хотел остаться, потому что Лопарев — это не просто так себе, крепкий мужик, Лопарев — это целая философия. Молчаливая и неброская, но надежная. Работай хорошо. Если не умеешь — учись. Делай то, что говорит бригадир, не пей, помогай товарищу, не лезь не в свое дело. И тогда у тебя будет все. Машина, как у Виктора Борисовича, квартира, как у Виктора Борисовича, деньги, почет, — все, как у Виктора Борисовича. Лопарев никогда не говорил этого, он просто был молчаливым примером для того, кто, устав от мотаний по разным стройкам, несбывшихся надежд и житейской разноголосицы, нуждался именно в такой вот прочной основе, если угодно, — в вере.

Самого Лопарева эта суета вокруг бригады и него самого иногда пугала. Он боялся слов, предпочитал молчать. Пусть говорят другие, пусть думают что хотят. Он был твердо убежден в одном: чем больше человеку платят, тем лучше он работает. В наряды он включал все малейшие движения, требующие усилия. Если в бухгалтерии начинали «химичить» и выходило меньше пятнадцати рублей в день на человека, он шел в трест и выбивал.

Крепкий такой, молчаливый мужик, Лопарев…

«…Примером того, как энтузиазм, бескорыстная преданность идеалам соревнования могут стать могучим стимулом дальнейшего повышения производительности труда, служит опыт бригады монтажников Лопарева Виктора Борисовича», — говорит с трибуны оратор.

Лопарев внутренне напрягается. Каким-то подспудным чутьем он чувствует, что его, по всей вероятности, принимают за кого-то другого, и выход из этой ситуации один — молчать. Он напряженно вслушивается в слова докладчика, пытаясь отыскать в них намек или подтверждение своим тайным мыслям, но нет, все хорошо…

Рогачев поглядывает на него с неуловимой усмешкой.

Наконец доклад окончен, в вагончике наступает некоторое оживление, и Рогачев стучит карандашом по графину. Начинаются прения. Точнее, никаких прений, все устали, все вскидывают руки, голосуя за формулировки Рогачева. Все идет как по маслу, Рогачев доволен. Но тут просит слова худой работяга в телогрейке с болезненно блестящими глазами на обтянутом кожей скуластом лице. Рогачев недовольно хмурится. Этот худой каменщик выступает на всех собраниях к месту и не к месту, говорит то, чего говорить не следует. Это