Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она "научилась" - Лина Данэм

— Я так устаю из-за аденомиоза? — спросила я с надеждой.

— В каком-то смысле да. Еще бы не устать, когда полмесяца мучаешься, — согласился Рэнди.

— А он может повлиять, ну, на способность иметь детей? — осторожно продолжала я.

— Не исключено, что зачать ребенка будет труднее, — сказал Рэнди. — Не обязательно, но возможно…

* * *

— У нас у всех есть матки? — спросила я маму в семь лет.

— Да, — ответила мама. — Мы рождаемся с маткой и всеми яйцеклетками сразу, но сначала они очень маленькие. И пока мы не повзрослеем, ребенка из них не получится.

Я посмотрела на сестру, стройную и крепкую барышню одного года от роду, на ее животик, и представила себе кокон с яйцами, как у паучихи в «Паутине Шарлотты», и матку размером с наперсток.

— А ее влагалище похоже на мое?

— Думаю, да. Только меньше.

И однажды любопытство одержало верх. Я возилась с игрушками на подъездной дорожке нашего дома на Лонг-Айленде, а Грейс сидела рядом, улыбалась и что-то лопотала. Я наклонилась пониже и осторожно раздвинула ее половые губы. Она не сопротивлялась. Увиденное заставило меня вскрикнуть.

Прибежала мама.

— Мама, мама! У Грейс там внутри что-то есть!

Не тратя времени на расспросы, зачем мне вообще понадобилось лезть в гениталии Грейс (это вполне укладывалось в общую картину моих поступков), мама опустилась на колени и посмотрела сама. Быстро выяснилось, что сестра запихнула туда шесть или семь камешков. Пока мама терпеливо извлекала их, Грейс хихикала в восторге от успеха своей проделки.

* * *

Сколько себя помню, я всегда хотела стать матерью. В раннем детстве это желание было настолько сильно, что я часто подносила к груди чучела зверей и делала вид, что кормлю. По семейной легенде, когда родилась моя сестра, я спросила маму, нельзя ли нам поменяться ролями: «Давай скажем ей, что я ее мама, а ты сестра. Она не узнает!»

С течением времени моя вера во многие вещи — брак, загробную жизнь, Вуди Аллена — пошатнулась. Но материнство устояло. Это мое, я знаю твердо. Бывает, лежа в постели, я выпячиваю живот и воображаю, что мой бойфренд оберегает меня, а я оберегаю нашего ребенка. Иногда мы обсуждаем, как было бы здорово, если бы все произошло случайно, и мы оказались перед фактом, что станем родителями, и не пришлось бы принимать решение самим. Мысленно я выбираю ребенку имя. Гуляю с ним в парке. Тяну его по магазину «Гристидис», мы оба простужены. Делаю привал «всего на пять минут, он совсем сонный». Первый раз читаю трехлетней дочери про маленькую Элоизу[58]. Бегаю и захлопываю окна перед грозой, объясняя: «Теперь нам будет тепло и сухо».

Моя тетя, доктор, узнав про эндометриоз, посоветовала мне поторопиться: «Это первое, чему нас научили в медицинском. Если тебе поставили эндометриоз — берись за дело немедленно».

Гинеколог мне такого не говорил. Он был спокоен — подозреваю, даже слишком. Все это время я была права, я знала лучше любого врача: во мне действительно что-то разладилось.

Значит, надо браться за дело немедленно. А почему бы и нет, спрашивается? У меня есть работа. Есть любимый человек. У нас есть лишняя спальня, сейчас в ней складируются ботинки, коробки и время от времени гости. Мне говорят, что моя собака потрясающе ладит с детьми. Черт возьми, я уже выгляжу как беременная. Так почему, черт возьми, нет?

Я их чувствую как наяву. Детей. Они не ползают по мне, не заблевывают мне волосы, не пищат. Они делают то, что обычно делают дети, а я помогаю им выжить. Но я на них обижена. За их навязчивость, за вторжение в мою личную жизнь, мое свободное время, мой сон, мои мечты и мое сердце. Они появились слишком рано, и я не успеваю сделать ничего из задуманного. Выживание — единственное, на что я способна.

Мне часто снится сон: я неожиданно вспоминаю, что у меня дома живет куча зверей, а я уже долгие годы за ними не ухаживаю. Кролики, хомяки, игуаны сидят в грязных тесных клетках у меня под кроватью или в шкафу. Я в ужасе открываю дверь, и впервые за много лет на них падает луч света. В полном отчаянии я роюсь в мокрых, слипшихся опилках. Я боюсь, что животные уже разлагаются, но они живы — исхудавшие, перепачканные, глядят мутными глазами. Я знаю точно, что когда-то любила их, и они знавали лучшие дни, пока я не ушла с головой в работу и собственные переживания и не бросила их прозябать, едва не уморила. «Простите меня, простите, — бормочу я, чистя клетки и наполняя бутылки свежей водой. — Как я могла так с вами поступить?»

Ты написала мне прекрасное письмо — интересно, сознавала ли ты сама, как оно прекрасно. — Думаю, да. Почему-то я знаю, что твое чувство ко мне, хоть и неглубоко, по природе — любовь…. Позовешь меня — приеду тотчас, первым же поездом, такая как есть.

Письмо Эдны Сент-Винсент Миллей к Эдит Винн Мэттисон

Только однажды я по-настоящему увлеклась девочкой. Правда, этот глагол не советуют употреблять женщины, которыми я восхищаюсь (при том что сама не ориентирована на девочек). А поскольку моя сестра лесбиянка, выражение «увлечься девочкой» кажется и мне слегка гомофобским. Как будто я должна объяснять, что в моем увлечении другой женщиной нет ничего сексуального, есть только нежность и обожание. В общем, оно такое… девочковое.

Мое увлечение звали Ан Чу. Я была в третьем классе, она в четвертом. Она носила термофутболки, широкие джинсы и сдвигала резинку для волос почти на самый лоб, поэтому казалось, что выше начинается блестящий черный парик.

Сейчас, оглядываясь назад, я могу предположить, что она была лесбиянкой. Достаточно вспомнить, как она играла в кикбол — со щеголеватой самоуверенностью, не рассчитанной на успех у мальчиков, но все равно привлекательной для них в тот еще детский период, когда в девочке их возбуждает задор, а не грудь. Свою компанию избранных девочек Ан буквально гипнотизировала. Эффектная, как настоящая женщина, и непонятная, как мужчина. Энергичная, но спокойная. С медленной улыбкой. А голова у нее была непропорционально большая. Когда я смотрела на Ан, во мне поднимался беспокойный жар.