Спектроскоп души - Эдвард Митчелл

Барон закрыл лицо руками и расплакался, как ребенок.

– Выходит, они меня повесили, да? – с трудом выговорил он.

– Боюсь, никак иначе истолковать эти события нельзя, – сказал пилигрим. – Впрочем, такой конец вашей жизни можно назвать неизбежным. Они повесили вас, они вас вздернули, они удушили вас до смерти с помощью веревки. И единодушный вердикт сообщества гласил: убийство в целях самозащиты. Вы плачете! Взгляните, отец, я тоже плачу от стыда за дом фон Вайнштайнов! Прижмитесь к моему сердцу!

Отец и сын соединились в долгом и крепком объятии, совместно оплакивая позор рода Вайнштайнов. Когда барон пришел в себя, то обнаружил, что находится в полном одиночестве перед двадцатью четырьмя пустыми бутылками. Пилигрим исчез.

III

Тем временем, в помещениях, отведенных для родов, царили горе, тревога и суета. Дело в том, что там в четырех огромных креслах сидели четыре опытные повитухи, каждая из которых держала на коленях подушку из лебяжьего пуха. На каждой подушке покоилась мельчайшая частичка человечества, недавно пополнившая суммарную численность фон Вайнштайнов. Одна из опытных повитух незаметно задремала над своим подопечным, а когда проснулась, подушка у нее на коленях была пуста. Немедленный осмотр, предпринятый поднятыми по тревоге слугами, выявил поразительный факт: в помещении все еще находилось четыре кресла, четыре умудренные женщины и четыре подушки из лебяжьего пуха, но младенцев осталось только трое. Снизу был срочно вызван сенешаль, как эксперт в области математики и счетоводства. Его расчеты только подтвердили ужасающее подозрение. Один из четверни исчез.

Для расследования такого неожиданного и наводящего страх события были предприняты срочные меры. Тщательно обыскали всю комнату, по нескольку раз переворошили груды постельного белья. Безрезультатно. Сенешаль даже отправил доверенных и умеющих держать язык за зубами вассалов прочесать окрестности. Они вернулись с удрученным видом, не обнаружив никакого следа пропавшего фон Вайнштайна.

Следующий час выдался невыносимым. Рев трех оставленных без внимания младенцев сливался с истеричными воплями роженицы, на которую пришлось переключиться всем трем умудренным женщинам. К концу часа ее светлость немного оправилась и слезно, хотя и без особой надежды, попросила слуг в последний раз посчитать новорожденных. На трех подушках оглушительно и в унисон орали три младенца. На четвертой подушке мирно покоился четвертый младенец, он загадочно улыбался, но на щеках у него сохранились следы от недавно пролитых слез.

Трудно сказать, помнят еще об этом или нет, но в июле 1878 года генерал Игнатьев провел несколько недель в Бадене, в гостинице «Бадишер Хоф». Как сообщали светские журналы, он приехал туда, чтобы поправить свое здоровье, сильно подорванное за время долгой и полной тревог и ответственности царской службы. Однако все знали, что в Санкт-Петербурге Игнатьев просто попал в опалу и что его убытие из центра фактического управления государством в тот период, когда мир в Европе, как волан, метался в воздухе между Солсбери и Шуваловым, является всего лишь вежливо замаскированным изгнанием.

За все последующие факты я признателен моему приятелю Фишеру, жителю Нью-Йорка, который приехал в Баден через день после Игнатьева и был надлежащим образом занесен в официальный список иностранцев как «Herr Doctor Professor Fischer, mit Frau Gattin and Bed. Nordamerika».

Отсутствие титулов у путешествующих аристократов из Северной Америки всегда ставит в тупик администратора, который составляет официальный список. Профессиональная гордость и инстинкт гостеприимства заставляют его в таких случаях проявлять изобретательность. Он награждает гостей званиями губернаторов, генерал-майоров и докторов-профессоров с похвальной беспристрастностью в зависимости от того, какой у американца вид: сановный, воинственный или ученый. Фишер получил свой титул благодаря тому, что носил очки.

Сезон еще только начинался. Театры пока не открылись. Отели заполнились едва ли наполовину, концерты на открытой эстраде Курхауза слушала редкая публика, а лавочники на базаре занимались в основном тем, что сокрушались об упадке Баден-Бадена с тех пор, как были положен конец азартным играм. Экскурсии лишь изредка отрывали от размышлений престарелого сторожа смотровой башни на горе Меркурий. Словом, Фишер решил, что это очень скучное место – почти такое же скучное, как Саратога в июне или Лонг-Бранч в сентябре. Ему не терпелось отправиться в Швейцарию, однако у его жены сложились доверительные отношения с некой польской графиней, и она категорически отказывалась предпринять любой шаг, который может помешать поддержанию этого многообещающего знакомства.

Однажды после обеда Фишер стоял на одном из мостиков через речку Оос, которая шириной не превышала водосточную канаву, и, лениво глядя на воду, прикидывал, сумеет ли здесь свободно проплыть крупная форель из озера Рейнджли. И тут к нему подбежал портье из отеля.

– Герр доктор профессор! – выпалил он, прикоснувшись к шапке. – Прошу прощения, но у высокородного барона Савича, прибывшего из Москвы в свите генерала Игнатьева, случился ужасный приступ, и он, похоже, умирает.

Напрасно Фишер убеждал портье, что его приняли за эксперта в медицине по ошибке, что он не занимается никакой наукой, кроме покера с обменом, что если у служащих отеля сложилось такое ложное мнение, то он не несет за это никакой ответственности и что, при всем сочувствии к страданиям высокородного барона из Москвы, его присутствие в номере больного, как он считает, не принесет никакой пользы. Выкорчевать укоренившуюся в голове портье идею оказалось невозможно. Когда портье стал буквально тащить его к отелю, Фишер, наконец, решил подчиниться неизбежному и объясниться с друзьями барона.

Апартаменты русского находились на втором этаже, недалеко от номера самого Фишера. Француз-камердинер, вне себя от страха, выскочил из номера навстречу портье и доктору профессору. Фишер вновь попытался втолковать ему, что он не врач, однако безуспешно. Камердинер сам принялся объяснять положение дел, и более совершенное знание французского позволило ему захватить инициативу в разговоре. Нет, там больше никого нет, никого кроме него, Огюста, верного слуги барона. Его превосходительство генерал Игнатьев, его высочество князь Колов, доктор Раппершвилль, вся свита, весь свет – все сегодня утром уехали в Гернсбах. Тем временем барона свалила с ног ужасная хворь, и он, Огюст, просто умирает от страха. Он умолял мсье не терять время на расспросы и поспешить к постели барона, который уже находится в агонии и вот-вот может умереть.

Фишер проследовал за Огюстом в дальнюю комнату. Барон, согнувшись пополам, лежал на кровати в сапогах, скованный безжалостными тисками нестерпимой боли. Он крепко стиснул зубы, отчего мускулы вокруг рта напряглись, и лицо исказилось до неузнаваемости. Каждые несколько секунд он издавал продолжительный стон. Его красивые глаза страдальчески закатились. Время от времени он прижимал руки к животу и содрогался всем телом от невыносимых страданий.