Кузьма Минин - Валентин Костылев

Минин остановил коня, снял шапку, перекрестился, растроганный видом родного города, долго смотрел он на него, стоя с непокрытой головой. После этого быстрой рысью направил коня по извилистому Монастырскому оврагу. Не заметил, как въехал на гору. Колокольня Благовещенского монастыря внизу ударила к повечерию.

За рубленой стеной была видна толпа чернецов. Голубиные стаи вспорхнули над обителью.

Около своего дома Минин соскочил с коня, постучал в окно:

– Татьяна!

Вся в черном, бледная, сухая, выбежала из ворот женщина и бросилась на шею богатырю Кузьме. Обнял ее, дрожащим голосом спросил:

– Не ждала?

Слезы были ему ответом. По-хозяйски распахнул Минин ворота. Ввел во двор коня. Осмотрел двор. Поморщился.

– А где Нефед? Чего ради вилы валяются в грязи?!

– На базаре он, батюшка. Рыбу понес Нефедушко продавать…

Поднял вилы, поставил к стене. В горнице на коленях помолились. А после молитвы Татьяна Семеновна со слезами принялась жаловаться.

– Жить нечем, родимый! Бьемся уж мы тут с Нефедом и не знаю как… Заклевал нас без тебя Охлопков Семка. Обирушка!.. Лавочничает не по-нашему… И чего ты запропал?! Два дома ведь Семка проклятый без тебя-то нажил, а мы…

Минин, усевшись за стол, махнул рукой:

– Остановись, ладно!.. Грибы есть?.. Потом покалякаем.

– Есть, батюшка, есть… А коли не грибы, пропали бы мы с Нефедушкой тут без тебя… О, владычица!.. Какая радость!.. Сжалился, знать, Всевышний над нами… Куземушка, родной!

Татьяна Семеновна, приговаривая, слазила в погреб, принесла грибов. Нарезала хлеба.

– Воевода в Нижнем? – спросил Минин и, словно бы не замечая причитаний жены, с жадностью принялся за еду.

– Алябьев один… Воевода наш, князь Репнин, ушел с войском…

– К Ляпунову?

– Не знаю я. Под Москву, что ли? Где уж нам знать!

– Как же это – где? Нешто Нефед тебе не сказывал?

– До того ли ему, батюшка!

Разжевывая грибы, Минин хмуро покачал головой.

Он слыхал уже от Пожарского да от московских беглецов о ляпуновском ополчении и о том, что нижегородцы по призыву Ляпунова тоже выслали свои полки ему навстречу. Слыхал и то, что тушинские атаманы – князь Трубецкой и Заруцкий – целовали Ляпунову крест быть в тесном союзе с ним. Многое он узнал в Мугрееве от князя, но не верил он, как и Пожарский, в надежность союза враждовавших долгие годы между собой воевод. Не верил в истинную дружбу Ляпунова с холопом тушинского вора – атаманом Иваном Заруцким.

Двое суток гостил Минин по дороге домой в Мугрееве. Пожарский обошелся с ним, как с равным. Расстались друзьями.

Утолив голод, Кузьма залез на печь.

– Не болтай там!.. – крикнул он жене. – Надобно мне отдохнуть да умом пораскинуть… Забот и без того много… А сама к вечерне иди, после расскажу о себе, помолись там о нас… Да монахам не говори. Не полезли бы! Завтра и сам я приду к ним богу молиться.

* * *

Служба в монастыре кончилась. Одна за другой гаснут глиняные плошки в храме. Тихо, в раздумье, выходит на паперть народ, спускается по тропе в нижнюю часть города.

Холодно. Туманный утренник. Предрассветная муть жжет щеки, уши, ест глаза. В небе мерцает одна-разъединственная звезда. Ока, Волга, Кунавинская сторона и горы затянуты молочной мглой. Под ногами хруст подмерзших луж.

Минин и Нефед тоже стали спускаться вниз. Татьяна Семеновна отделилась от них, пошла домой.

– Не поскользнись… Держи правее, – хмуро сказал Минин обогнавшему его сыну.

Нефед, высокий, плечистый детина, остановился, поровнялся с отцом.

– Топор там? Не забыл?

– Не забыл, батюшка…

Некоторое время молчали. Минин в косматой шапке с наушниками, в поддевке из овчины, громадный, суровый. Внизу на площади, около Гостиного двора, где лавка Минина, пустынно.

В сумраке виднеются неуклюжие, медведеобразные фигуры сторожей. С набережной доносится скрип саней, голоса приехавших на базар крестьян.

Минин остановился перед своей лавкой – небольшой тесовый сарай с лотком у широкого раствора. Достал из кармана громадный железный крюк, отпер им дверь. Перекрестился на все стороны. Помолился и Нефед.

Оба вошли внутрь. Было тесно. Опрокинутая на спину лежала на полу мясная туша.

– Добро, – молвил Кузьма, толкнув ее сапогом. – Неси на волю.

Нефед взвалил на себя тушу и вынес на улицу, положив около лавки. Кузьма взял топор. Вышел, огляделся, засмеялся:

– Эк, мы с тобой какую рань!.. Пойди-ка сбегай, погляди, что у Охлопкова. Пришел ли?

Минин скинул поддевку, оставшись в стеганой телогрейке, перекрестился и, взмахнув топором, ударил по туше. С любопытством заглянул в разруб.

– Гоже, – сказал он про себя.

Накануне было много разговоров у него с женой. Дела, действительно, невеселые. Лавка пришла в полный упадок. Денежные сбережения все прожиты. Грозила нищета. Даже самый последний замухрышка, мясник Куприянка Юрьев, и тот взял верх над Мининым. Ивашка Толоконцев – и говорить нечего! А уж об Охлопкове лучше и не думать. В мясном ряду он – царь и бог.

Вернулся Нефед.

– Ну, что?

– Нет, не пришел.

Минин самодовольно погладил бороду.

– Та-ак. Ну, помогай! Пускай богатые люди спят, а нам с тобой работать надо.

Туша была разрублена на мелкие, ровные куски.

– Подбирай.

Нефед принялся подбирать и раскладывать куски на лотке.

– Торговать не будем – посадский чин потеряем, плохо торговать – еще того хуже… Гляди, чего там мужик везет?..

Нефед побежал через дорогу, догнал воз, остановил.

– Бобер! – крикнул он издали.

– Давай сюда! – обрадовался Кузьма.

Воз подъехал к лавке. Оказалось, лысковский крестьянин… Дрожит, перепугался. Минин похлопал его по плечу.

– Не пугайся. – сказал он, – продавай-ка скорее. А то в съезжую попадешь… В клеть запрут… Ноне строго стало.

– Милостивец, Кузьма Минич!.. Да неужто это ты?!

– Как видишь! Я, самый я.

– Да милый! Давно ль приехал?

– На той неделе почитай.

– Дай мне на тебя посмотреть-то.

– Нечего смотреть. Ты давай скорее товар-то, а то таможенную пошлину сдерут. Не мешкай.

– Аль строго?

– Знаешь, какое время: нечем платить долгу – ступай в Волгу. Да и бобры-то, гляди, государевы… За татьбу[35] почтут… Страшись!

– Кузьма Минич, тебе покаюсь… С государевых Ватомских гонов они… Прости ты меня, господи! Каюсь тебе, Минич, каюсь.