Последний венецианский дож. Итальянское Движение в лицах - Лев Мечников

– «Я и сам думаю, – отвечал уступчивый Мейснер, – что это неправда; но нам предписано формально спросить вас».

– «Так отвечайте точно также формально, что, если бы у меня была такая сумма денег при тех намерениях, которые во мне предполагают, то я купил бы всего 20 000 ружей, а на остальное приобрел бы запаса пороху и огнестрельных снарядов, а тогда, вероятно, вам не пришлось бы допрашивать меня, куда я подевал ружья».

По окончании этого процесса, тянувшегося очень долго, Гверраци принужден был удалиться из Италии и долго не прибегал к политической деятельности, не доверяя успешности и основательности попыток итальянской эмиграции.

Мы бы растянули через меру этот беглый очерк, если бы захотели дать читателю основательное поняло о той важной политической роли, которую Гверраци играет в тосканских событиях 1848 г., а потому ограничимся сухим и, по возможности, кратким перечнем главнейших фактов.

Когда, после февральского переворота во Франция, итальянская агитация, начавшаяся еще в 1846 г. при избрании папой Пия IX, вынудила к уступкам всех итальянских владетелей, тосканский великий герцог Леопольд увидал скоро полнейшую невозможность обойтись без единственного человека, которого всеобщий голос признавал способным совладать с трудностями тогдашнего положения и успокоить недоверие и волнение народа: Гверраци был сделан министром. Вскоре, как известно, великий герцог, перепуганный тою ролью, которую он должен был принять на себя, угрожаемый анафемой из Рима и войском из Вены, счел за лучшее бежать из своей столицы. Министерство преобразилось в республиканский триумвират Гверраци, Маццони и Монтанелли. Друзья и недруги автора «Осади Флоренции» равно удивляются той удивительной энергии, с которой Гверраци сумел управиться с донельзя усложненными затруднениями этой критической минуты. Товарищи его по временному правительству, – Монтанелли, поэт и мечтатель, составивший себе доблестное имя, как предводитель легиона пизанских студентов в сражении под Куртатоне, и Маццони, честный и хороший человек, но не имевший ни строго определенных политических воззрений, ни опытности, были для него слабыми помощниками. А между тем врагами временного правительства были не одни только открытые реакционеры и клерикалы, скоро убедившиеся на опыте, что в лице Гверраци они нашли себе противника, способного нанести им смертельные удары. Неогвельфы, т. е. приверженцы либерального Пия IX, и неогибеллины, т. е. приверженцы савойского короля, опрокидываются с одинаковой злобой на злополучного Гверраци, который видит в их доктринах ребячески-романтическое увлечение или мелко-честолюбивый расчет. Умеренные всех оттенков не могут простить ему того, что он выдвинут к власти волнениями ливорнской черни, которую он один только умеет укрощать, потому что он едва ли не один тогда во всей Италии ставит нормой для своей политики не собственные свои мечты и идеалы, а реальные нужды тосканского народонаселения. За это в нем видят опасного демагога, готового ниспровергнуть «священнейшие основы». Прежние его друзья становятся наиболее заклятыми его врагами. Джусти бросает ему в лицо желчную, несправедливую эпиграмму arruffapopoli (встрепыватель народов). Сознавая, что трезвость воззрений составляет главнейшую из обязанностей государственного человека, Гверраци ни на минуту не позволяет себе увлечься также и собственной своей популярностью в низших слоях тосканского народонаселения. Он понимает, что трудовые массы народа нелегко поддаются увлечениям и порывам платонической любви к независимости и к родине. Чтобы пустить прочные корни в этих темных слоях, движение должно отвечать на какие-нибудь существенные, невыдуманные их потребности. Гверраци употребляет все усилия на то, чтобы установить требуемую круговую поруку между народными массами и современным движением. Задача эта тем более для него трудна, что католическое духовенство, знающее быт народа несравненно основательнее всяких либералов и революционеров, ведет против нее упорную борьбу не на живот, а на смерть…

При таком-то ходе дел, Мадзини покидает Ломбардию и спешит в Тоскану, которой правительство сосредоточено в руках ее бывшего союзника. Занятый исключительно своей идеей политического единства, он требует от временного правительства, чтобы оно отвлеклось от самых настоятельных нужд и потребностей этой трудной минуты и почти сложило бы свою власть в руки одного центрального учредительного собрания, которое имеет быть созвано в Риме. По этому существенному пункту завязывается между старыми друзьями и союзниками упорная борьба, закончившаяся, как известно, полуизгнанием Мадзини из Тосканы. Он спешит в Рим, где его провозглашают триумвиром вместе с молодым Саффо и Армеллини. Гверраци остается в Флоренции, покинутый и последними своими политическими друзьями.

Быстро наступала реакция во всей Италии после увлечений весны 1848 г. Ввиду возрастающих ее успехов и чтобы избежать ужасов насильственной реставрации, всегда благоразумная Тоскана спешит предупредить неизбежное: временное правительство низвергнуто и члены его, не успевшие бежать, отведены в тюрьму. Против Гверраци поднимается скандальный политический процесс, в котором обвинения нелепо путаются, взаимно противореча одно другому. Призванный в министерство великим герцогом, он не мог подлежать суду за незаконное будто бы присвоение себе власти. Измышлены были другие поводы к обвинению; и в них самый позорный, подсказанный бывшими политическими друзьями многострадального триумвира, состоящих в расхищении им велико-герцогского имущества. Леопольд, более справедливый в этом случае, чем итальянские либералы, счел своей обязанностью написать судьям Гверраци, что он не только не имеет повода жаловаться на расхищение своего имущества, но должен благодарить временное правительство за крайне добросовестное и тщательное его сохранение.

Снова пришлось Гверраци покинуть родину, куда он вернулся только в 1860 г.[108]

[Э. Денегри][109]

Во главе этой статьи стоит одно из тех магических слов, которые пробуждают ряд самых поэтических представлений в мыслях каждого, сколько-нибудь знакомого с географией; а таких между моими читателями найдется, конечно, не мало, благодаря ученым трудам гг. Арсеньева и Ободовского[111]. Я с своей стороны большой охотник до поэтических красот южной природы и по нескольку часов сряду стоял со всеми признаками самого трогательного изумления перед каким-нибудь волшебным пейзажем, которых множество представляет на каждом шагу эта благословенная Богом страна. Как капитан Анучкин, я с истинным наслаждением вглядывался в эти чудные кусты роз – таких роз, какие только в Сицилии можно встретить, – блистающих тысячами разнообразных красок под знойными лучами африканского солнца. Но, сознаюсь, розы другого рода, посылавшие поцелуи со своих балконов доблестному капитану, попрятались на время грозы и ни одна из них не позаботилась, хотя бы ради чести и достоинства края, почтить меня таким задушевным приветом. Прибавлю, что моей вины в этом нет ни на волос, и у меня теперь еще болит шея, когда я вспоминаю, как усердно я поднимал голову и устремлял беспокойные взоры на причудливо висящие по обеим сторонам палермских улиц балконы.