Утоли моя печали - Борис Васильев

– А что для вас история, Надежда Ивановна? Перечень знаменательных дат? Героические биографии выдающихся личностей? Запас знаний, почерпнутых из учебника? Может быть, кафтаны, опашни, горлатные шапки да гридни с серебяными топориками?

– А для вас, Иван Платонович? – сухо спросила Надя.

– История – душа народа. Дух его, как утверждал Гегель. Дух, а не форма. А у нас – форма, но уж никак не дух. В таком выражении история делается безнравственной, Надежда Ивановна. Безнравственной, лживой и мертвой.

– Вы переполнены злым и фальшивым революционным пафосом, господин Каляев, – сухо отпарировала Надежда, неожиданно горделиво вскинув подбородок. – В конце концов, это наша история. Наша.

– Наша история – дворянское сочинение. – Каляев покраснел, как помидор, но не сдавался. – Ее переписывали, переписывают и будут переписывать в угоду правящему классу.

– История – прежде всего наука.

– Только не в России, Надежда Ивановна, только не в России, забудьте об этом. Может быть, где-то, у кого-то – не исключаю, хотя и в этом не уверен. Но у нас она – до сей поры искусство, как у древних греков. Разница лишь в том, что они об этом говорили откровенно, вспомните музу Клио. Какая еще наука имеет музу-покровительницу? Только одна. История. – Каляев неожиданно мягко улыбнулся. – Извините меня, но вам снятся волшебные сны.

– А вам мятежные, господин мятежник?..

Бесшумно повернулся ключ, открылась дверь, и в кабинет вошел Викентий Корнелиевич.

1

На другой день дождь прекратился, в рваных облаках изредка уже начало появляться солнце, но Наденька решительно отказалась от прогулки, и Ваня напрасно ждал ее на Страстной под памятником Пушкину. Объявила, что плохо себя чувствует, закрылась в своих комнатах, пыталась читать, музицировать, даже рисовать, но все бросала, едва начав. Ее терзала какая-то не очень понятная ей самой обида. Не потому, что вчерашний гимназист осмелился ей противоречить, отстаивая собственную точку зрения, а потому… «Это все фанфаронство какое-то, плохо переваренные чужие идеи. Мальчишка, а гонору!.. И как он смеет так говорить о великой русской истории! Как он смеет говорить о государе!.. Волшебникам снятся волшебные сны, мятежникам снятся мятежные сны… Нет, я не хочу с ним больше встречаться. Я просто не должна этого делать. Это… Это непозволительно, в конце концов!..»

Непозволительным во вчерашнем поведении вчерашнего гимназиста Вани Каляева было только одно: влюбленный отрок – а то, что он вдруг влюбился и… и потащился за нею, как шлейф, Наденька чувствовала интуитивно – осмелился перечить предмету своей влюбленности. Вот что оказалось пороховым запалом ее возмущения, но думать об этом Надя не желала, категорически отвергая даже самые робкие попытки своей собственной разумной логики.

А в Москве набирала силу увертюра к грядущему знаменательному событию: акту священного коронования государя императора и государыни императрицы. В среду, восьмого мая, лучшие артисты московских и петербургских театров пели серенаду у Петровского дворца, и государь изволил лично поблагодарить их. В четверг состоялся торжественный переезд Их Императорских Величеств в Александрийский дворец. Великолепное шествие, начавшись у Петровского дворца, неспешно продолжилось по Тверской вплоть до Кремля под беспрерывное «Ура!» и восторженные клики народа. И в том, что Наденьке не удалось увидеть государя и государыню собственными глазами, конечно же, виноватым был только дерзкий господин гимназист.

Капитан Николай Олексин стоял во главе своих солдат в живом коридоре, сквозь который промчался блестящий царский кортеж, после чего сразу же навестил Хомяковых, поручив отвести роту в казармы своему субалтерн-офицеру. И Наденька, не устояв, спустилась вниз, но слушала любимого брата молча.

– Государь показался мне очень усталым, – рассказывал Николай. – Какая-то нездоровая, почти землистая бледность просвечивала даже сквозь его рыжеватую бородку.

– В государственную лямку с разбега впрягся, а Россия – баржа тяжелая, – усмехнулся Роман Трифонович.

И это замечание почему-то не понравилось Наде, но и здесь она промолчала.

А на следующее утро решила все же выйти из дома. Уж очень заманчиво светило солнышко после затяжных холодных дождей.

– Погуляем у Патриарших прудов, – сказала она Феничке. – Там, слава Богу, народу поменьше.

«Туда Ваничка дорожки не знает!..» – догадалась Феничка.

Патриаршьи пруды находились совсем рядом со Страстной площадью, но там и вправду было тихо. Грелись на солнышке отставные полковники, пожилые матроны торжественно восседали в тени вместе с приживалками, няни прогуливали детишек. Девушки немного погуляли по аллеям, а затем, выбрав уединенную скамейку на берегу, чинно уселись рядышком.

– Тихо-то как, – вздохнула не умеющая долго молчать Феничка. – Будто за сто верст…

– Ну и очень хорошо.

– Скучно, барышня, – помолчав, вновь начала неугомонная горничная. – Может, мне на Тверскую сбегать, а вы пока почитаете? Книжку вашу я захватила. Вы не беспокойтесь, вон городовой стоит. Я его предупрежу, чтоб поглядывал.

Она говорила с определенной целью и готовилась убеждать свою барышню, чтобы та разрешила ей недолгую отлучку. Но, к ее удивлению, Наденька согласилась тотчас же:

– Ступай, Феничка. Я почитаю пока.

Феничка сорвалась с места тут же. По дороге не забыла подойти к городовому, что-то строго – даже пальчиком погрозила – наказать ему, после чего умчалась. А городовой развернулся к Наде лицом и замер, как изваяние.

Надя раскрыла книжку, но смотрела мимо страниц. Она сразу же поняла, куда так настойчиво рвется ее горничная, и сейчас думала, удастся ли Феничке найти возмутительно дерзкого господина Каляева и что именно Феничка ему скажет.

– Здравствуйте, барышня.

Наденька вздрогнула, подняла голову. Перед нею стояла немолодая нянька, в заметно поношенном платье и темном платочке, с детской коляской.

– Грапа?..

– Теперь обратно Аграфена, – грустно улыбнулась ее прежняя горничная. – Теперь я не у господ служу, а поденно чиновничье дитя прогуливаю. По два часа, кроме воскресений. Уж и не поверите даже, до чего же я рада, что вижу вас.

– Садись, садись рядышком, Гра… Малыш спит?

– Спит. Хорошее дите, тихое. – Грапа осторожно присела на скамью. – Вы-то как, барышня? Не хвораете?

– Нет, нет. Грапа, милая… Ничего, что я так называю? Так привычнее. – Наденька решительно глянула в глаза. – Я очень виновата перед тобой, ты уж прости меня.

– Ни в чем вы не виноваты, барышня, – вздохнула нянька. – Яблочко само наливается, своими соками. Само и вкус свой попробовать должно.

– Дядя Роман из-за меня тогда тебя выгнал.