Срок для Бешеного - Виктор Доценко

— Плотно вцепились… как бы не заездили Сивку крутые горки?! А ты плюнь: нас дерут, а мы крепчаем! Идем, чифирнем, раскумаримся!

— Не тянет что-то… — вяло ответил Савелий.

— Хватит киснуть! Пошли! — подхватив под руки, Борис попытался поднять Савелия.

В закуточке, словно специально образованном среди штабелей бракованных деталей, сидели трое зеков. Они, словно завороженные, не мигая, уставились на стеклянную банку с чифирем, прикрытую куском фанерки.

Увидев согбенную фигуру старика-грузчика, который совершал челночные рейсы с тележкой по рельсам, обеспечивая деталями различные операции, Борис поддал ему ногой под зад:

— Ты чего здесь расселся? Я же русским языком тебе сказал: за вторяками подойдешь! — Чо ты, Кривой? Я не… я так сижу… вот… смотрю просто… жду… — виновато залепетал старик, поднимаясь и ретируясь в сторону. Однако он ушел не совсем: сел поодаль, бросая жадные взгляды на банку с желанной жидкостью.

— Чего ты на него взъелся? — лениво поинтересовался Савелий.

— Надоел, всю плешь проел: «Не бросай — покурим! Не выливай — допьем!» Так и пасет, так и пасет!.. Ладно, хватит о нем! Погнали! Серый — банкуй!

Морщинистый мужик, у которого на одном веке была наколка «Раб», на другом — «КПСС», болтанув из банки в кружку и обратно, дождался, когда осядут нифиля, налил четверть кружки и, обжигаясь, сделал три глотка. Причмокнув от удовольствия, передал сидящему рядом Савелию.

— Ништяк упарился!

— Еще бы! Вышак! — заметил значительно Кривой.

— Слышь, Кривой, ты же вроде Угрюмого знаешь? — спросил Серый его.

— Ну, а что?

— А вон он! Может, пригласишь? Борис привстал со своего места и выглянул из-за штабеля. К выходу быстрым шагом шел парень лет тридцати пяти с квадратной фигурой.

— Угрюмый! — окликнул Кривой, но тот, не услышав, скрылся в дверях.

— Скорость хорошая, да нюх ни к черту! — усмехнулся Кривой.

— Это что, кличка такая? — поинтересовался Савелий.

— Ну… Вот сколько его знаю, ни разу не видел, чтобы он когда улыбался…

— Жисть такая пошла: чему дыбиться! — заметил пожилой зек с вызывающей наколкой, достав пачку «Астры», протянул каждому по сигарете. Савелий тоже машинально взял, думая о чем-то своем.

Когда банка с чифирем опустела. Кривой махнул рукой старику, продолжавшему поглядывать в их сторону. Тот сразу же, чуть не вприпрыжку, подбежал и жадно подхватил банку с нифилями, словно побаиваясь, что Кривой передумает.

Савелию стало жаль этого старика: поморщившись, он вздохнул.

— Угостись, отец! — сказал он, протянув ему сигаретку, которую тот моментально схватил, как китайский болванчик, благодарно кланяясь и семеня прочь.

— И всех-то тебе жалко, Бешеный! Тому куртку отдал, за того заступился… Может, и Аршина жалеешь?

— Мне старых и немощных жалко! А Аршина… Аршина — нет! — сказал он, поднимаясь. — Пойду, покемарю чуток…

Яркое солнце почти скрылось за горизонтом, и последние лучи его ласково касались крыш самых высоких строений зоны.

Настежь открытые ворота, ведущие в промзону, свидетельствовали о том, что идет съем бригад с работы. По просьбе подполковника Чернышева капитан Зелинский вновь заменял заболевшего майора Кирьянова. Процедура шла заведенным чередом.

Осужденные, устало передвигая ногами, проходили мимо «снимающих» ровными рядами по пятеркам. Одна бригада сменяла другую.

— Разберитесь! — потребовал Зелинский, которому не понравился порядок прохождения одной из бригад.

— 73-я?.. Раз, два, три, четыре и три… Смолил, где остальные? — грозно спросил старший нарядчик, заглядывая в свою доску.

— Двенадцать во вторую остались! — протягивая ему листок, доложил бригадир.

— Разнарядку до четырех сдавать нужно! В следующий раз не приму! Ясно? — сердито бросил тот.

— Мне-то ясно! Кума долго искали: только что подписал… — оправдывался Смолил.

— Меня не колышит твой кум! Не приму, и все!

— Валеулин! — мягко одернул нарядчика начальник режима.

— Что Валеулин? — огрызнулся тот. — Мне же сведения в столовую подавать нужно, чтобы они без ужина не остались!

— Ладно-ладно, можно постараться! — примирительно отозвался капитан.

— Пошла 73-я!

Бригада двинулась к своему бараку, а Зелинский окликнул:

— Смолян! Говорков на промзоне?

— Он иногда и третью прихватывает… Как зверь пашет! В натуре Бешеный! — засмеялся он. — Что-то вы зачастили, командир, за дежурного помощника начальника колонии работать…

— У Кирьянова снова приступ, кому-то надо…

— А Говоркова снова в трюм, что ли?

— Почему это? — поморщился Зелинский.

— А зачем еще может понадобиться зек: либо для наказания, либо для работы! Дважды окунули, может, в третий? — Он хитро уставился на капитана из-под козырька «пидорки», похожей на головной убор французских полицейских.

— Ты лучше застегни верхнюю пуговицу, философ! — оборвал его Зелинский, приказав встать в строй.

Поняв, что его юмор не оценен по достоинству, Смолин быстро застегнулся и заспешил вслед за своей бригадой. А Зелинский стоял, сердито смотрел ему вслед. На душе у него было скверно. Нет, не разговор с бригадиром испортил настроение, дело было совсем в другом. Сегодня утром он наконец получил на свой запрос ответ из Москвы. Запрос касался Савелия Говоркова. Спроси сейчас капитана, что заставило его пристальнее всмотреться в этого паренька, он бы не смог сказать тачаю. Причин было много: с одной стороны, спокойное и бесстрашное поведение самого Савелия, с другой — некоторые разговоры о нем с другими людьми. Отношение администрации было однозначным: опасный осужденный, держаться с ним построже.

После разговора с Федором Федоровичем — тот все-таки добился своего, уволился и уехал на Украину

— Зелинский решил ознакомиться с делом Савелия. Потратив на него несколько часов, он ничего не понял с точки зрения убедительности приговора. А ведь у Зелинского был опыт следственной работы. Он читал и перечитывал дело и все больше убеждался, что для того, чтобы понять несостоятельность обвинительного заключения и приговора, составленного на основании выводов следствия, не нужно даже юридического образования. Зелинский знал, что многие уголовные дела решались одним звонком «сверху», интуиция говорила Зелинскому, что и «дело Говоркова» из таких.

Несколько дней он ходил под впечатлением, пытаясь разобраться в самом себе. По натуре он был человек мягкий, не всегда уверенный в своей правоте, умеющий сострадать и жалеть людей. Зелинский часто мучался от того, что порой должен поступать не по совести своей, а по воле, навязанной другими.