Фанера над Парижем - Людмила Милевская

Тамарка выглядела чрезмерно расстроенной, даже слезынавернулись на глаза. Мне как лучшей подруге стало ее жалко, захотелось ейвозразить, успокоить.

— Тома, в чем тут-то фантазия? И они действуют по старинке,ничем не лучше тебя. Уверяю, ты гораздо красивей воруешь. А как мило ты даешьвзятки! А как в народный карман залезаешь! Просто блеск! Этот налогоплательщик,он же просто в экстазе вместе с чиновником, когда ты выходишь на охоту за ихденьгами! Нет, Тома, ты не права, и не могу я слышать, что кто-то лучше тебя ворует,лучше тебя преступает закон. Ты неподражаема! Кстати, раз уж речь зашла озаконе, могу сказать, что Турянский и Перцев абсолютнейшие бездари. Только насиловых методах и держатся. У них же компромат даже на мою никчемную особу.

— Ах, Мама, — рассердилась Тамарка. — Компромата на всеххватает и у меня. Сейчас без этого просто не живут. Железного Феликса всегоискостерили, и друг за друга собственными силами взялись. Знала бы ты, сколькоя своей разведке плачу, не ковыряла бы меня за взятки. Жизнь того требует.Скажи лучше, Мама, с чего это ты завела речь о законе в связи с Турянским иПерцевым?

— А-аа! — вспомнила я. — Да у них фигня получается. Еслиденьги одни и те же на оба кармана, то премии взяться неоткуда. Ведь если гдеприбудет, то откуда же…

— То убудет совсем не у Турянского и Перцева, — закончила заменя Тамарка. — Закон отбирания и умножения — основной закон родимой экономики.

— Вся страна уповает на этот закон, не входя в подробности.Я же без подробностей не могу. Объясни, пожалуйста.

— Чего тут, Мама, объяснять? Страховая компания бралакредиты у Турянского исключительно под залог акций и давно уже сталасобственностью банка. Не юридически, а фактически, конечно. В общем, этакомпания должна Турянскому и Перцеву почти столько, сколько стоит сама.

— Велика беда. Всюду так, даже Америка должна больше, чемвся стоит, и ничего, выкручивается, — оптимистически заметила я. — А на землекто-то и пухнет от голода.

— Эти тоже выкрутятся, пока Перцев и особенно Турянскийнасильственно живы благодаря лекарствам. А вот если хоть один из них скончаетсяестественной смертью…

— Господи! Да зачем же Турянскому и Перцеву такая заморочка?— искренне удивилась я.

— Э, Мама, в нашей экономике сам черт ногу сломит.Сложностей тьма.

— Тома, ты же не министр финансов, чтобы приводить такиеаргументы. Все же хотелось бы знать поконкретней. Ну перекладывают Турянский сПерцовым деньги из кармана в карман, ну не останутся в накладе, а на чем же ониприумножат свои капиталы? И вообще, откуда эти деньги, будь они неладны, втаких количествах берутся? Кто их вам, бизнесменам, дает? Просвети.

— Господи, Мама! Ты невозможная! — взвилась Тамарка. — Ежупонятно, кто дает. Вы же сами и даете. Ты, соседи твои, знакомые: все, ктоработает, — короче, народ дает да земля-матушка, где нефти, газа и леса салмазами-золотом немерено. Мы берем, а вы молчите и пашете на нас,следовательно, по доброй воле даете.

— Бог с тобой, Тома, уж я-то никому ничего не даю, потомучто от роду, кроме вилки и ложки, в руках ничего не держала. У меня стойкийрефлекс на работу: как увижу ее, сразу бегу. А вот народ обирать грех. Обиратьнаш доверчивый многострадальный народ может только изощренный подонок.

— Мама, я целиком с тобой согласна: грех обирать свой народ,да только больше некого обирать, нет у нас другого народа. С радостью обобралабы американский народ, да у тамошних избирателей полно своих обирателей. Что доПерцева и Турянского, то они хоть и платят страховые взносы, но всегда могут ихвернуть. Способов для этого полно. В крайнем случае обанкротят компанию, а тудавкладывали деньги не только Перцев и Турянский. Там и чужих денег через край, авот достанется все это исключительно банкирам, если этим бумагам верить, —Тамарка воинственно потрясла папкой и добавила:

— А еще лучше, одному банкиру…

— Выходит, Перцеву больше всех выгодна ненасильственнаясмерть Турянского.

— Что значит — больше всех? — изумленно воззрилась на меняТамарка. — У тебя что, и другие подозреваемые имеются?

— Имеются, Тома, и еще какие, — заявила я.

— Мама, ты невозможная! — закричала она. — Это Перцев!Теперь, когда ты мне все показала и все рассказала, сомнений нет: это Перцев!

Я внимательно посмотрела на нее, вспомнила про компромат,про ее долги Турянскому и сказала:

— Или кому-то выгодно, чтобы я думала на Перцева.

— Что ты имеешь в виду, Мама? — опешила Тамарка. — Тыневозможная, если намекаешь на меня. Я лечу как фанера над Парижем без этихсамых кредитов. Мне невыгодна смерть Турянского.

— Как сказать, как сказать, — загадочно заметила я.

— Ладно, не морочь мне голову, — отмахнулась Тамарка и вновьполезла в папку.

Я с напряженным вниманием наблюдала за ней. Перебираядокумент за документом, Тамарка буквально менялась на глазах.

— Ладно, Мама, я спешу, вытряхивайся из машины, — вдруградостно закричала она, возвращая мне папку.

«Что? Что она там увидела?» — запаниковала я, не слишкомохотно покидая «Мерседес».

Вся беда была в том, что пытать ее я, конечно, могла ещедолго, но с нулевым результатом. Пришлось смириться.

Пока.

В дальнейшем я рассчитывала на свой безупречный ум. Ихитрость. Уж этого добра у меня навалом.

Расставшись с Тамаркой, я поспешила к Коровину. Не зря же якокетничала с ним, завлекала. Уж если на то пошло, то с большей охотой язанялась бы красавцем Равилем, но великий магистр пока у нас маэстро Коровин,следовательно, выбор невелик.

С этой мыслью я и вошла в дом. К моей радости, толпапочитателей из салона второго этажа переместилась на первый этаж в приемную.Или переместилась сама, или Коровин непринужденно ее туда переместил. Кпоследнему выводу я и склонилась, заметив, как Коровин тайком подает мнеусиленные знаки.

Повинуясь этим знакам, я, прячась от Розы и Маруси,незаметно порхнула на второй этаж. По гостеприимному жесту помощника Коровина,приглашающему в салон, я мгновенно поняла, что не ошиблась: меня здесь ждали.

Уверенным шагом я вошла в комнату. Салон был пуст. На столеодиноко лежала корзинка, насквозь пронзенная карандашом, та самая, которая ещенедавно грациозно и ловко танцевала под тонкими нервными пальцами Равиля,выводя грифелем по бумаге откровения императорского духа.

Я взяла в руки корзинку и попыталась на той же бумагечто-нибудь ею начертать. Вышло нечто несуразное, слишком далекое от желаемого —курица лапой нацарапает красивей. Лишь после этого я в полном объеме оцениламастерство Равиля, который управлял корзинкой, едва ее касаясь. Порой мнеказалось, что его пальцы над ней просто парили, а грифель действительно сам собойвыводил французские фразы.