Исход. Как миграция изменяет наш мир - Пол Коллиер

Помимо конкуренции за социальное жилье, мигранты, вставая на ноги, вступают в конкуренцию и на рынке частного жилья, которая ведет к росту цен и арендной платы. Согласно недавней оценке, сделанной для Великобритании Бюро бюджетной ответственности, цены на жилье из-за миграции выросли примерно на 10 %. Опять же, этот эффект выглядит более значительным, чем влияние миграции на заработную плату. Поскольку непропорционально большую долю владельцев жилья составляют пожилые и богатые люди, то повышение цен на жилье вследствие миграции подразумевает серьезный рост нагрузки на менее обеспеченные слои. Более того, вследствие высокой географической концентрации мигрантов одни регионы будут затронуты гораздо сильнее, чем другие. Вызванный миграцией рост цен на жилье, почти не ощутимый на большей части страны, выливается в очень серьезное удорожание жилья в Лондоне, на юго-востоке страны и в некоторых других кластерах массовой иммиграции, давая 10-процентный прирост цен в масштабах страны. Любопытно, что этот резкий разрыв в ценах на жилье между севером и югом затрудняет переезд из других регионов Великобритании на юго-восток. Иммиграция повышает возможности фирм из развивающихся регионов по найму служащих, но в то же время непреднамеренно снижает внутреннюю мобильность местной рабочей силы. Так возникает еще один механизм, снижающий благосостояние коренного населения: оно лишается возможности переходить на более высокооплачиваемые должности в развивающихся регионах.

Если миграция в целом производит такое экономическое воздействие на коренное население, то в таком случае действительно непросто понять, почему экономисты в большинстве своем оценивают миграцию весьма положительно. Возможно, мы упускаем из виду какие-то важные моменты? Сейчас мы рассмотрим некоторые из этих моментов – включая выдвигавшиеся другими авторами, а также такие, которым, на мой взгляд, до сих пор уделялось незаслуженно мало внимания.

Исключительность иммигрантов и ее последствия

Миграцию нередко оправдывают аргументом о том, что ее положительное воздействие сказывается лишь в долгосрочном плане. Речь идет о том, что мигранты проявляют непропорционально большую изобретательность или по крайней мере в достаточной степени отличаются от местного населения для того, чтобы нестандартно мыслить, – и потому их прибытие ускоряет общий темп инноваций. При этом часто ссылаются на тот факт, что в США на долю иммигрантов и их детей приходится непропорционально большая доля запатентованных изобретений. Короче говоря, иммигранты – в большинстве своем люди исключительные. Это важный аргумент: благодаря иммиграции инновативных людей темпы развития могут возрасти в непропорционально большой степени по отношению к числу иммигрантов. Однако за американским опытом может стоять не столько исключительная природа мигрантов вообще, сколько исключительная природа самой Америки как магнита для предпринимателей-новаторов. Более того, если в мигранты сами собой отбираются люди исключительные, то выигрыш, получаемый богатыми странами, компенсируется потерями, которые несут бедные страны – источники иммиграции. Перекачка талантов из бедных стран в богатые не обязательно должна служить причиной для глобального ликования. Наконец, отметим, что даже если мигрантам присуща непропорционально высокая инновативность, дело может быть не в том, что инновативные люди более склонны к миграции, а в том, что сам опыт иммиграции делает людей более инновативными. Например, некоторые факты говорят о том, что билингвизм положительно сказывается на мыслительных способностях.

Долгосрочное влияние миграции на экономический рост измерить сложно. Сама по себе иммигрантская исключительность, похоже, сохраняется лишь в среднесрочном плане: с течением времени потомки мигрантов смешиваются с окружающим населением. Таким образом, одним очевидным долгосрочным эффектом миграции является рост населения. При высоком уровне доходов не существует практически никакой связи между численностью населения страны и ее доходом, поэтому нам так или иначе не стоит ожидать серьезного долгосрочного влияния миграции на экономику. Люксембург, Сингапур, Норвегия и Дания, имея небольшое население, входят в число мировых лидеров по объему дохода на душу населения. Таким образом, полезно ли большое население для страны или вредно, зависит в первую очередь от соотношения между численностью ее населения и площадью территории, пригодной для использования в экономике. В число явно недонаселенных стран входит Австралия: всего 30 миллионов человек на целый материк. Макс Корден, выдающийся австралийский экономист, убедительно доказывает, что Австралии пошел бы на пользу значительный прирост населения. На другом конце спектра находятся Англия и Нидерланды – самые густонаселенные страны в Европе и одни из самых густонаселенных в мире. При такой высокой плотности населения открытые пространства становятся здесь редкостью. По мере роста населения они не только более интенсивно используются, но и сокращаются вследствие роста потребности в жилье и инфраструктуре, и потому значительная чистая миграция вряд ли способна принести этим странам долгосрочную чистую прибыль и в конечном счете не сможет продолжаться неограниченно долго.

Присущая иммигрантам склонность добиваться успеха в среднесрочном плане способствует экономическому росту и потому выгодна для коренного населения. Но, как и в случае с миграцией вообще даже непропорционально большие успехи мигрантов при достижении некоего предела способны превратиться в проблему. Успехи иммигрантов могут деморализовать наименее преуспевающие слои коренного населения, вместо того чтобы вдохновлять их. В Америке дети иммигрантов в среднем лучше образованны и больше зарабатывают, чем дети коренного населения. В Великобритании хронической социальной проблемой является отсутствие устремлений у детей из рабочих семей – черта, полностью противоположная свойственной иммигрантам нацеленности на успех. Как первая, так и вторая наклонность сплошь и рядом оказываются самоисполняющимися. Десятилетия разрушенных надежд привели к тому, что среди низших слоев коренных британцев возобладал фатализм: не пытайтесь ничего изменить – и вы избежите разочарования. Сравнение с преуспевающими мигрантами лишь укрепляет уверенность в неизбежности провала. Даже те дети иммигрантов, у которых в семье говорят не по-английски, сейчас показывают более высокие результаты, чем дети из нижней половины коренного рабочего класса. Деморализацию может усугублять конкуренция: те дети рабочих, которые сопротивляются давлению со стороны общества, ожидающего, что и они станут неудачниками, по сути состязаются за пространство на эскалаторах – роль которых выполняют колледжи и программы профессиональной подготовки – с детьми мигрантов, стремящихся к успеху. Более того, проблемы, встающие перед детьми иммигрантов – незнание языка и дискриминация, – являются конкретными и могут быть решены посредством достаточно активной политики; собственно говоря, они уже решаются. Однако при этом возникает опасность пренебрежения более расплывчатой и сложной проблемой отсутствия стремлений у некоторых слоев коренного населения.

Гиперуспехи мигрантов могут вызывать проблемы даже в той среде, где успех – дело обычное. Восточноазиатские «матери-тигрицы» прославились тем, что добиваются от своих детей выдающихся достижений. Методы, которые при этом используются, носят неоднозначный характер – есть мнение, что в жертву успехам приносятся нормальные детские радости: игры и фантазии. Поэтому иммиграция выходцев из Восточной Азии в общество, практикующее менее эффективные методы воспитания, вполне предсказуемо приведет к тому, что самые лакомые места в учебных заведениях достанутся данному слою иммигрантов. Например, в Сиднее, главном городе Австралии, школа, традиционно считавшаяся лучшей в городе, сейчас примерно на 90 % заполнена детьми из восточноазиатских семей. Азиатские дети составляют около 70 % учащихся в лучших государственных школах Нью-Йорка – таких, как Stuyvesant и Bronx Science. Умные дети из числа коренного населения вытесняются из этих школ. Разумеется, подрастающее поколение австралийцев и американцев, скорее всего, окажется умнее, чем оно стало бы при отсутствии этой конкуренции со стороны энергичных иммигрантов. В некотором важном смысле австралийцы и американцы в целом выиграют от этой демонстрации талантов. Тем не менее мы также вправе отметить, что «сверкающие призы» успеха достанутся меньшему числу детей из коренных семей. Что ждет для себя коренное население в этой ситуации: чистую прибыль или чистый убыток, – в принципе вопрос открытый. Можно отметить такой малоизвестный факт, что многие североамериканские университеты де-факто вводят у себя квоты на прием восточных азиатов. Некоторые британские частные школы судя по всему прибегают к расовой дискриминации противоположного характера: между ними идет такая серьезная конкуренция за рейтинг, зависящий от выпускных оценок, что брать на обучение непропорционально большую долю восточноазиатских учеников становится заманчиво легким путем к успеху. Децентрализованная скрытая дискриминация со стороны университетов и школ, несомненно, неэтична, хотя она представляет собой естественный ответ на пробелы в государственной политике. В свою очередь, эти пробелы являются следствием табу на публичное обсуждение вопроса.