Магия книги - Герман Гессе

Но если сказать иначе: действие состоит только в том, что Моро взрослеет, что проходят месяцы и годы, многие годы… Вот это и есть непостижимое, волнующее, покоряющее в этой книге. Мы видим, как уходит жизнь человека, медленно, едва заметно, но неумолимо, уходит навсегда, и видим, как он, повинуясь неопределенной тяге к разгадыванию загадок, к подлинной, небывало горячей любви, к спасению, к наполненному и оправданному существованию, ждет свершения судьбы. И, занятый почти безотчетными, смутными поисками, не осознает, что судьба уже свершилась, что она опутывает его, что его судьба и есть это ожидание, предчувствие и поиск, но поиск без обретения.

Его жизнь проходит в то время, как он любит женщину, забывает ее ради другой, возвращается к первой, получает отказ, затем вновь сближается с нею, и, когда спустя десять лет настает долгожданный день, когда она согласна подарить ему себя, он чувствует — поздно, и будет лучше, если он откажется от сомнительного исполнения мечты, но сохранит воспоминания о своей многолетней тоске. Чудесно нежная, печальная красота, ее никогда не забудешь. В заключительной сцене романа Моро беседует с другом юности о прошлом, о коллеже и каникулах, и вспоминает при этом смешную, нелепую историю — их совместную первую попытку любовного приключения. И говорит: «Это лучшее, что было у нас в жизни!» И друг соглашается: «Да, пожалуй! Лучшее, что было у нас в жизни».

1904

ПЕРЕПИСКА С ЖОРЖ САНД

Человек Флобер, слабый, нежный, болезненный, тщеславный, пугливый, трепещущий человек Флобер, умевший так хорошо спрятаться в своих сочинениях, после смерти жестоко отомстил холодному, объективному, бесстрастному писателю Флоберу. Сегодня мир знает страдающего бедного человека Флобера едва ли не лучше, чем писателя. Знакомство с его письмами к Жорж Санд делает это знание глубоким. Мы выносим сегодня другие суждения, оцениваем людей и жизнь иначе, чем Флобер, и свидетельства о его человеческих чертах или слабостях нам дороги не меньше, чем его произведения, в которых он только великий мастер и художник. Мы уже не столь высоко ценим мастеров, художников и другие авторитеты, мы видели падение слишком многих кумиров, убеждались в том, что многие блестящие имена лишь пустышки. Мы благодарны за все, что подтверждает наше человеческое, наши страдания, наши страхи, нашу боль, нашу робкую надежду.

Грустно и трогательно читать эти письма! И вдвойне трогательны письма военного 1870 года! Как этот человек духа, этот интеллектуальный светоч Европы с ужасом отворачивается от глупости и дикости бьющихся народов, как понимает он, что любой проповедник мира ныне будет побит каменьями, как все же впадает в глубокое заблуждение и надеется, томительно, отчаиваясь, без всяких оснований надеется, что все же, вопреки всему, эта война даст нечто хорошее, нового человека, новые идеалы! Как он сначала уповает на добро, которое должен принести разгром Пруссии, а затем — на добро, которым должно обернуться усмирение Франции! Как он попадает между жерновами разума и любви к отечеству! Все как сегодня, все — как всегда. Путь к спасению Флобер не нашел, не увидел. Он был слишком европейцем, слишком умным человеком, слишком материалистом. Он не понимал, что несчастье, если его приемлешь, становится счастьем. Он не мог — как и две трети немцев сегодня — решиться на то, чтобы искать свою судьбу только в своей душе, а не в звездном небе.

1919

* * *

Кьеркегор — из тех авторов, что часто до злости раздражают своих читателей, и эти авторы на свой лад плодотворны. Их не любят, никто не навлекает на себя столь злую критику, как они. Но их снова и снова читают, злятся при этом, но с досадой признаются себе, что автор, этот неприятный человек, говорит о вещах, которые затрагивают нас чертовски сильно и непосредственно. До чего же он тщеславный, до чего нервный и подозрительный, и как много у него всяких страхов, у этого Кьеркегора, заявившего, что в нем, дескать, «рефлексии о себе самом столько, сколько у рефлексивного местоимения»! Злись не злись, но его проблемы — это наши проблемы, пусть даже его путь и не должен непременно стать нашим. Нет, лучше мы не пойдем по его пути, и лучше не примем последний плод его горестной и скудной жизни, и не будем исповедовать эту предельно терпкую, предельно чопорную, в сущности, абсолютно холодную разновидность христианства, к которой Кьеркегор в конце концов пришел. Но на пути к ней, долгом, мучительно трудном, холодном пути, сколько же он, меланхолик, попусту растратил богатств своего духа, а как рассыпает искры энергии и боевого задора душа этого заядлого спорщика, и как блистательно он владеет своим оружием, блистательно и вдохновенно, будучи при этом исполнен глубокого и ироничного подозрения, что любые сражения и споры бесполезны! Кьеркегор и его лучший немецкий исследователь и глашатай Кристоф Шремпф — это умы, которыми должна поверять себя наша молодежь, что будет неисчерпаемо плодотворным!

1919

«ИЗБРАННИК»

Как часто во время войны я удивлялся гробовому молчанию христиан! Папа римский высказал благодушное предостережение, из своего безопасного далека, но все церкви отнеслись к войне с горячим одобрением или опять-таки благодушно, они не предостерегали, не предупреждали, не стыдили, а в некоторых преступных книжонках о войне члены консисторий и священники занимают немаловажное место. И вот теперь я, хоть и с опозданием, все же нашел истинного христианина, который был против войны. Это Теодор Хеккер, выступивший против войны в своем страстном послесловии к «Избранным сочинениям» Кьеркегора. В этой статье звучит голос человека, не принимающего никаких условностей, страдающего, доходящего до буйства от неисцелимого безумия, охватившего нашу эпоху, в 1917 году он высказал свое кредо, свое обвинение против нашего государства, нашего образования и нашего духа, и отталкивался он от Мастера Кьеркегора. Об-винение, исполненное силы и беспощадности, возможное лишь в устах человека непреклонного, религиозного. Я и думать не думал, что на свете еще остались христиане, в высказываниях о войне профессоров и духовных пастырей я подмечал усталое признание того, что сегодня есть еще христиане, но лишь по имени, а не верующие безусловно, непреклонные. И вот нашелся один, и его послесловие несет чувство освобождения и кажется пророческим, несмотря на пассажи, полные злости и нервозности. Хочется пожелать ему многочисленных читателей, особенно среди молодежи. И не только послесловию Хеккера, но и всей книге, в которую вошли три важнейших сочинения Кьеркегора, в том числе всецело отвечающее нашему времени «Должен ли человек позволить убить себя во имя истины?». Я не произвожу Хеккера или Кьеркегора в вожди нашей молодежи, так как я стою на другой почве и главным считаю не то, каково вероисповедание человека, а то, что у него вообще есть вера, что он изведал страсть духа, что за свою веру, свою совесть он готов воевать со всем светом, с любым большинством и любыми авторитетами — важнейшие мысли об этом и содержит эта прекрасная, серьезная, отнюдь не легкая книга. В ней есть вера, есть совесть, есть страсть — сплошь пламя, которое, по-видимому, угасло в нашем сером, вялом мире.

1919