Подросток - Федор Достоевский

Мне скажут: все это мечты, вы не знаете улицы, и вас спервого шага надуют. Но я имею волю и характер, а уличная наука есть наука, каки всякая, она дается упорству, вниманию и способностям. В гимназии я до самогоседьмого класса был из первых, я был очень хорош в математике. Ну можно ли дотакой кумирной степени превозносить опыт и уличную науку, чтобы непременнопредсказывать неудачу! Это всегда только те говорят, которые никогда никакогоопыта ни в чем не делали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовом.«Один расшиб нос, так непременно и другой расшибет его». Нет, не расшибу. Уменя характер, и при внимании я всему выучусь. Ну есть ли возможностьпредставить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной зоркостивзгляда и беспрерывном обдумывании и расчете, при беспредельной деятельности ибеготне, вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишнийдвугривенный? Главное, я порешил никогда не бить на максимум барыша, а всегдабыть спокойным. Там, дальше, уже нажив тысячу и другую, я бы, конечно, иневольно вышел из факторства и уличного перекупства. Мне, конечно, слишком малоеще известны биржа, акции, банкирское дело и все прочее. Но, взамен того, мнеизвестно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучув свое время, как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто,потому только, что до этого дойдет дело. Ума, что ли, тут так много надо? Чтоза Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость,знание придут сами собою. Только бы не переставалось «хотеть».

Главное, не рисковать, а это именно возможно только лишь прихарактере. Еще недавно была, при мне уже, в Петербурге одна подписка нажелезнодорожные акции; те, которым удалось подписаться, нажили много. Некотороевремя акции шли в гору. И вот вдруг не успевший подписаться или жадный, видяакции у меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то процентовпремии. Что ж, я непременно бы и тотчас же продал. Надо мной бы, конечно, сталисмеяться: дескать, подождали бы, в десять бы раз больше взяли. Так-с, но мояпремия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает. Скажут, что этакмного не наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка всех этих нашихКокоревых, Поляковых, Губониных. Узнайте истину: непрерывность и упорство внаживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и всто на сто процентов!

Незадолго до французской революции явился в Париже некто Лоуи затеял один, в принципе гениальный, проект (который потом на деле ужаснолопнул). Весь Париж взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки. Вдом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как измешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий,состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичныеженщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешенойсобакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — всестопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добытьнесколько акций. Подписка перешла наконец на улицу, но негде было писать. Тутодному горбуну предложили уступить на время свой горб, в виде стола дляподписки на нем акций. Горбун согласился — можно представить, за какую цену!Некоторое время спустя (очень малое) все обанкрутилось, все лопнуло, вся идеяполетела к черту, и акции потеряли всякую цену. Кто ж выиграл? Один горбун,именно потому, что брал не акции, а наличные луидоры. Ну-с, я вот и есть тотсамый горбун! У меня достало же силы не есть и из копеек скопить семьдесят дварубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей,удержаться и предпочесть верные деньги большим. Я мелочен лишь в мелочах, но ввеликом — нет. На малое терпение у меня часто недоставало характера, даже ипосле зарождения «идеи», а на большое — всегда достанет. Когда мне матьподавала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я сердился игрубил ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяцтолько на хлебе и на воде.

Одним словом, не нажить, не выучиться, как нажить, — было бынеестественно. Неестественно тоже при беспрерывном и ровном накоплении, прибеспрерывной приглядке и трезвости мысли, воздержности, экономии, при энергии,все возрастающей, неестественно, повторяю я, не стать и миллионщиком. Чем нажилнищий свои деньги, как не фанатизмом характера и упорством? Неужели я хуженищего? «А наконец, пусть я не достигну ничего, пусть расчет неверен, пустьлопну и провалюсь, все равно — я иду. Иду потому, что так хочу». Вот что яговорил еще в Москве.

Мне скажут, что тут нет никакой «идеи» и ровнешенько ничегонового. А я скажу, и уже в последний раз, что тут бесчисленно много идеи ибесконечно много нового.

О, я ведь предчувствовал, как тривиальны будут всевозражения и как тривиален буду я сам, излагая «идею»: ну что я высказал? Сотойдоли не высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно и дажекак-то моложе моих лет.

Остаются ответы на «зачем» и «почему», «нравственно или нет»и пр., и пр., на это я обещал ответить.

Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да ивесело. Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей«идеи», ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слезнезаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если быей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей «идеи» —уединение.

— Но уединения можно достигнуть вовсе не топорщась статьРотшильдом. К чему тут Ротшильд?

— А к тому, что кроме уединения мне нужно и могущество.

Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснетсяоткровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснелсочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметьразве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет идокажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь взаписках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.

Нет, не незаконнорожденность, которою так дразнили меня уТушара, не детские грустные годы, не месть и не право протеста явились началоммоей «идеи»; вина всему — один мой характер. С двенадцати лет, я думаю, то естьпочти с зарождения правильного сознания, я стал не любить людей. Не то что нелюбить, а как-то стали они мне тяжелы. Слишком мне грустно было иногда самому,в чистые минуты мои, что я никак не могу всего высказать даже близким людям, тоесть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм инесообщителен. Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства,что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но за этойнаклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже дляменя тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себянапрасно! Чтоб не разрешать подобных вопросов, я, естественно, искал уединения.К тому же и не находил ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался;по крайней мере все мои однолетки, все мои товарищи, все до одного, оказывалисьниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.