Наполеон: биография - Эндрю Робертс

кампанию, ни с кем не советуясь; я не достиг бы ничего, если бы мне пришлось сообразовываться с мнениями другого лица. Несколько раз я одерживал победы над противником, превосходившим меня силами, и это при полном отсутствии всего необходимого, так как, будучи убежден, что вы питаете ко мне доверие, я действовал с той же быстротой, с какою мыслил»{306}. Наполеон справедливо указал, что два командующих скоро перестали бы ладить. Он сам был бы невыносимым сокомандующим, а тем более не стал бы подчиняться другому. Ход войны красноречиво доказал превосходство единоначалия над громоздкой структурой командования австрийцев[37]. После угрозы Наполеона подать в отставку сразу вслед за победой при Лоди и занятием Милана ему этот план больше не предлагали. Позднее Наполеон понял, что если он будет и впредь побеждать, то приручит Директорию, покорность которой он продолжал изображать и которую все сильнее презирал.

Перед публикацией в Le Moniteur реляции Наполеона подвергали сильной цензуре, из них изымались все шутки и сплетни. Так, о герцоге Моденском Эрколе (Геракле) III Ринальдо, человеке слабом и невзрачном, Наполеон писал, что тот «недостоин своего крестного имени в той же степени, что и своей принадлежности к благородному дому Эсте». Кроме того, Наполеон упомянул, что синьор Федерико, главный представитель герцога на переговорах, – его незаконнорожденный брат от испанца-танцора{307}. Баррас впоследствии утверждал, что его ужасали «оскорбительные» и «язвительные» замечания в письмах Наполеона, но в то время он, безусловно, ими наслаждался.

В воскресенье 15 мая 1796 года Наполеон въехал Милан как триумфатор[38]. Карабинерам – в знак признания их героизма, проявленного при Лоди, – доверили войти в город первыми, и миланцы «засыпали их цветами и приняли радостно»{308}. На улицах Наполеона громко приветствовали, но он понимал, что завоевателей чаще всего так и встречают, когда город сам открывает ворота, не дожидаясь, чтобы их взломали. Хотя многие итальянцы радовались изгнанию австрийцев, мало кто с подлинными энтузиазмом и признательностью воспринял приход им на смену французов. Немногочисленный, но влиятельный слой, однако, действительно восхищался тем действием, которое идеи Французской революции смогут оказать на итальянскую политику и общество. Поэтому, как правило, образованная, профессиональная, светская элита была склонна видеть в Наполеоне освободителя, а набожные крестьяне считали французов захватчиками и безбожниками.

Герцог Сербеллони предложил Наполеону остановиться в своем роскошном дворце с домашней прислугой (30 человек) и кухонными работниками (100 человек). Этот штат оказался очень кстати, поскольку гость зажил на широкую ногу. Наполеон принимал писателей и редакторов, дворян, ученых и преподавателей, скульпторов, интеллектуалов и властителей дум. Он упивался оперой, искусством и архитектурой. У всего этого имелась политическая цель. «Вы, знаменитый художник, имеете право на особое покровительство Итальянской армии, – писал Наполеон в Рим скульптору Антонио Канове. – Я отдал распоряжения, чтобы ваши стол и жилье оплачивались сразу же»{309}. Наполеон, желавший предстать просвещенным освободителем (а не просто очередным захватчиком, которых немало повидала Италия), начертал перспективу единого, независимого национального государства и так зажег пламя итальянского национализма. На следующий после занятия Милана день он объявил об основании республики (с профранцузски настроенными итальянцами-giacobini – якобинцами, или «патриотами», – у руля) и поощрял открытие в регионе политических клубов (один, в Милане, вскоре насчитывал уже 800 юристов и коммерсантов). Кроме того, Наполеон распустил австрийские органы управления, реформировал университет Павии, провел временные муниципальные выборы, учредил Национальную гвардию и заручился поддержкой главного миланского сторонника объединения Италии Франческо Мельци д’Эриля, которому он доверил столько власти, сколько было возможно. Впрочем, все это не помешало Наполеону и Саличетти наложить на Ломбардию «контрибуцию» в 20 млн франков – словно в насмешку в тот же самый день, когда он издал приказ по войскам, в котором объявил, что слишком «заинтересован в поддержании репутации армии и никому не позволит попирать право собственности»{310}.

Италия в 1796 году представляла собой, как позднее определил Меттерних, «исключительно географическое понятие», но не страну, несмотря на общую культуру и медленно развивающийся общий язык. Теперь Ломбардия стала в теории независимым государством, пусть и под французским протекторатом. При этом венецианские материковые земли оставались провинцией Габсбургов, и Мантуя находилась в руках австрийцев. Тосканой, Моденой, Луккой и Пармой владели также австрийские герцоги и великие герцоги. Сохранялась Папская область, включавшая Болонью, Романью, Феррару, Умбрию. Неаполь и Сицилия образовывали единое государство (Королевство обеих Сицилий) под скипетром Фердинанда IV из династии Бурбонов, а Пьемонтом и Сардинией правила Савойская династия. Мельци д’Эрилю и другим итальянцам, мечтавшим об объединении Италии, не оставалось ничего, кроме как надеяться на Наполеона, хотя и требовавшего уплаты «контрибуций».

В следующие три года (этот период в итальянской историографии называется triennio) giacobini активно действовали в учрежденных Наполеоном «дочерних» республиках. Он желал укоренить в Италии новую политическую культуру, основанную на принципах Французской революции и поощряющую меритократию, национальное единство и свободомыслие вместо привилегий, провинциализма и посттридентского католицизма{311}. К этому стремилась и Директория, хотя Наполеон со временем испытывал все меньше почтения к ее взглядам. Giacobini следовали революционным принципам, и в период triennio Наполеон (в виде эксперимента) вручил им ограниченную власть. Сохранились и многие прежние порядки. Итальянцы, которых в прошлом нередко посещали завоеватели, умели остудить пыл пришельцев. Влияние правительств giacobini обычно не распространялось далеко за пределами городов и едва ли сохранялось долго.

Власть французов была слишком откровенной, централизованной и требовательной (особенно в отношении денег и предметов искусства) и для большинства итальянцев чужеродной. При этом, заметим, в Италии не отмечено массового сопротивления наполеоновскому режиму (кроме как в Ломбардии в несколько летних месяцев 1796 года, а позднее на юге, в аграрной, ультракатолической Калабрии), подобного наблюдавшемуся в Тироле и Испании. Французские методы управления итальянцы находили для себя в целом приемлемее австрийских.

Реформы Наполеона на покоренных землях предполагали в том числе отмену внутренних таможенных пошлин (что способствовало оживлению экономики), роспуск собраний нотаблей и других центров феодальных привилегий, меры по уменьшению государственного долга, уничтожение ограничительной цеховой системы, утверждение веротерпимости, закрытие гетто и предоставление евреям свободного выбора места жительства, а иногда и национализацию церковной собственности. Перечисленные реформы, проведенные Наполеоном почти повсеместно на землях, которые были покорены в следующее десятилетие, приветствовали буржуазные прогрессисты из многих стран, в том числе ненавидевшие Наполеона. Во Франции времен Наполеона было почти общепринято (и лежало в основе его цивилизаторской миссии) мнение Вольтера, считавшего, что европейская цивилизация развивается прогрессивно. Там, где Наполеон ликвидировал инквизицию, отменил феодальные привилегии, антиеврейские законы, убрал помехи торговле и промышленности (в виде, например, гильдий), он подарил плоды просвещения народам, которые без его военных успехов остались бы без прав и равенства перед законом.

Наполеону, чтобы убедить Европу в превосходстве французской модели управления, требовалось деятельное сотрудничество покоренных, а не просто их повиновение. Он был в состоянии выиграть войну, но следом за солдатами должны были прийти администраторы и принести мир. Элиты революционной Франции, свято верившие в то, что ведут людей к цивилизации нового типа (само слово «цивилизация» вошло во французский лексикон лишь в 1760-х годах, в наполеоновскую эпоху его использовали очень редко), полагали, что подготавливают счастье Европы под французским началом. Они предлагали новую жизнь, предпосылкой которой была, конечно же, бесспорная французская военная мощь. Со времен Людовика XIV Франция называла себя «великой нацией», и в августе 1797 года газета Итальянской армии провозгласила: «Каждый шаг великой нации отмечен благодатью!»{312} В период Директории французские офицеры произносили на патриотических банкетах тосты наподобие этого: «За единство французских республиканцев; пусть они последуют примеру Итальянской армии и, поддержанные ею, снова обретут силу, достойную главной нации на земле!»{313} Хотя тост не отличается краткостью, присущей лучшим образцам этого жанра, он полон ощущения цивилизационного превосходства, без которого немыслимы серьезные имперские проекты.

«Все гениальные люди, все, кто занял почетное место на поприще науки, суть французы, какова бы ни была та страна, где они родились, – в мае 1796 года писал Наполеон из Милана известному