Мой тесть Леонид Брежнев - Юрий Чурбанов

Наконец добрались до Свердловска. Нас — меня и еще двоих осужденных — привезли в пересыльную тюрьму и заключили в камеру. Пробыли мы тут недолго, один или два дня, и вот 23 февраля 1988 года, поздно вечером, нас доставили в Нижний Тагил. Было очень холодно, шел снег, на вокзале, куда мы прибыли в таком же «Столыпине», нас уже поджидало большое количество автозаков — в Нижний Тагил отправляют очень много заключенных.

До колонии № 13 ехали недолго, она практически в черте города, разместили нас в ШИЗО (так называется штрафной изолятор), матрацев не давали, так что мы спали прямо на полу. Жарко, душно, из кранов льется вода — хорошо, что у нас с собой оставалась какая-то пища, хотя все были настолько измождены, что оказалось не до еды.

Повалились на пол и заснули.

Утром зашел заместитель начальника колонии по оперрежимной работе майор Коношенко, поинтересовался, как мы себя чувствуем.

А самочувствие было неважное, и после десяти дней пребывания в карантине меня отправили в санчасть с подозрением на туберкулез.

* * *

Одно из самых серьезных обвинений, предъявляемых мне сегодня прессой, — самоубийство члена коллегии МВД СССР генерала Крылова. Есть, говорят, даже документальный фильм на эту тему. Вот теперь, пожалуй, я и расскажу, как же все было на самом деле.

Кто такой Крылов? Как он оказался в министерстве? Крылов пришел в органы внутренних дел из Высшей школы КГБ, кто-то из руководства Комитета порекомендовал его Щелокову как работоспособного, энергичного и пишущего человека. Был ли он работоспособен — это смотря что понимать под работоспособностью. Если человек приезжает по ночам в министерство, поднимает по тревоге своих подчиненных, включая стенографистку и машинистку, и отрабатывает свои идеи, мотивируя тем, что эти идеи нужны министерству именно утром, а потом эти идеи оказываются никуда не годными и летят в корзину, то я бы не называл это работоспособностью. Это, если хотите, унижение человека. Крылов постоянно находился в плену каких-то несбыточных (для органов внутренних дел) идей. В аппарате его не любили. Но он полностью очаровал Щелокова; какие-то его идеи Щелоков потом выдавал за свои, я и мои товарищи (члены коллегии) считали их не только сомнительными, но и вредными. Крылов «получил генерала» и считал себя в министерстве чуть ли не первым лицом. И вот когда его деятельность стала уже совершенно невыносимой, все члены коллегии в один голос потребовали от министра, чтобы Крылов оставил свой пост. Нас поддержал и отдел административных органов ЦК КПСС. К этому моменту Щелоков и сам был уже готов отмежеваться от Крылова, но Крылов, бесспорно, умел гипнотизировать и хорошо чувствовал болевые точки Щелокова. (Позже выяснилось, что он страдал и эпилепсией). Принимается компромиссное решение: назначить Крылова начальником академии МВД и оставить его членом коллегии; он был кандидатом наук, каких — не помню, скорее всего военных, хотя, что нового он внес в строительство и укрепление Вооруженных Сил, — сказать не могу. Вот так Крылов появился в стенах академии. Там начался полный хаос. Ко мне стали поступать серьезные сигналы о самоуправстве Крылова, о его неуважительном отношении к людям, о кадровой чехарде и т. д. Но один визит Крылова к министру — и все закрывалось. У него свет в окошке был только министр: ни Чурбанова, ни Богатырева или Заботина, ни других «замов» для него не существовало. Тогда я написал министру докладную записку: считаю целесообразным проинспектировать Академию в полном объеме. Сначала министр мне отказал, но не в лоб, а аккуратно написал резолюцию: не отказать, а временно воздержаться. Сигналы из Академии продолжали поступать. Я пишу второй рапорт, но он тоже хоронится. Тогда я сказал Щелокову: «Товарищ министр, если вы не дадите санкцию на проверку Академии, я доложу в отдел административных органов, и пусть там нас рассудят». Тут, видимо, он ничего сделать уже не мог, тем более, что в отделе ЦК я заручился поддержкой. Мы сформировали авторитетную комиссию, в нее вошли начальники ряда управлений: была поставлена задача объективно проверить Академию по всем позициям. И чем глубже мы копали, тем больше находили негатива. Смена кадров, протекционизм, но в самые большие дебри мы влезли, когда знакомились с вопросами финансово-хозяйственной деятельности Академии. Мебельные гарнитуры, которые покупались для Академии, перекочевали на квартиру Крылова, там же оказались два цветных телевизора, принадлежавших учебным классам, — вот, если взять только один аспект хозяйственной деятельности, против Крылова можно было возбудить уголовное дело. Министр ушел в отпуск и отдыхал в Подмосковье, Крылов пытался к нему прорваться, но министр его не принял, как бы давая понять: решайте без меня. Я вызвал Крылова к себе, спрашиваю: «Что будем делать, Сергей Михайлович?» Кроме меня в кабинете находился начальник кадров генерал Дроздецкий. Надо отметить, что Крылов вел себя очень нервно. Мне он сказал, что готов расстаться с этой должностью, но просил оставить его в академии преподавателем; я говорю: «Хорошо, вернется министр, решит все вопросы». Крылов вышел из моего кабинета, поехал в Академию, где в этот момент проводилось торжественное собрание, посвященное очередной годовщине со дня рождения Ленина, прошел через весь зал и передал генералу Варламову, который вел собрание, записку, что он хотел бы попрощаться со знаменем Академии. Одним словом, бред какой-то. Варламов почувствовал что-то несуразное, быстро закончил собрание — но в этот момент Крылов уходит в свой кабинет, закрывается на ключ, и там раздается выстрел.

Мне тут же позвонили домой. Из МВД туда были направлены генералы Дроздецкий и Заботин, заместитель министра, а из прокуратуры поехал то ли уже знакомый нам Каракозов, то ли еще кто-то. Я думаю, самоубийство — продуманный шаг со стороны Крылова, тем более что после его смерти вскрылись еще и амурные дела…

Я никогда не собирался менять работу и уйти из МВД. Правда, иногда, особенно в последние годы, когда работы было много, у меня не раз появлялось желание бросить все, прийти в отдел адм. органов ЦК, сказать: «Все, больше не могу, переведите куда-нибудь «на гражданку».

Галина Леонидовна, которая видела, как я устаю, иной раз тоже советовала сделать это. Но меня никто бы не отпустил. Однажды покойный Гречко (я еще был начальником Политуправления внутренних войск) предложил мне перейти в Министерство обороны заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии. Не знаю, серьезно ли ставился вопрос со стороны маршала Гречко, он говорил со мной при Леониде Ильиче — мы Леонида Ильича то ли встречали, то ли провожали, сейчас не помню, — но Леонид Ильич сказал: «Не надо, пусть работает на этом месте».

В силу своего характера Щелоков ни за что не отдал бы под контроль кого-то из своих «замов» вопросы первостепенной важности. Он старался все держать в своих руках. Но у меня как у первого заместителя министра тоже были достаточно серьезные участки работы: кадры, восьмое специальное управление (и сейчас еще рано говорить, чем оно занимается), политико-воспитательная работа. Пятое главное управление, отвечающее за места лишения свободы, управление учебных заведений — в общем, ломти были такие, что дай-то бог! Мой рабочий день постоянно удлинялся. Видя, как я вкалываю, Щелоков лучше относиться ко мне не стал, он просто упорядочил свой рабочий день, заметно его сократив. Подтекст был такой: ты молод, работай, ничего с тобой не случится. Да и какой ему был смысл сидеть на работе, если я все равно допоздна нахожусь у себя в кабинете. Честное слово, если бы кто-то из членов коллегии взял на себя ответственность в качестве основного заместителя министра, то я бы первый пожал ему руку. Среди моих коллег были люди и достойнее, и умнее меня — тот же Иван Тимофеевич Богатырев, например, очень солидный человек, или, скажем, Борис Васильевич Заботин — он пришел в МВД из аппарата ЦК, но быстро стал настоящим профессионалом. А Петр Александрович Олейник, не знаю жив он или нет, — Олейник вел уголовный розыск, до переезда в Москву работал на Украине, где тоже вел этот участок работы.