Живые тени ваянг - Стеллa Странник

— Может быть, ты заболела? — Стас поднялся с дивана и в нерешительности стоял возле двери, потом, подумав, взялся за ручку. — Давай так: сегодня я уйду, а завтра ты придешь в себя и позвонишь мне. Хорошо? — И он как можно быстрее попрощался со всеми.

Издалека, как будто за стеной, заиграла музыка. Опять увертюра к «Летучему Голландцу»! Катя напряглась, вслушиваясь в волнующие звуки — они становились громче и громче. Будто вырвал ураган из оперного театра Германии, Англии, а может, и Нидерландов, оркестровую яму и закружил ее в смертельном вихре, и понес за тысячи километров… А музыканты не могут остановить игру, они должны отработать партии до конца, что бы ни случилось. И пусть их лица обжигает ледяной ветер, а жесткие струи дождя хлещут до боли, даже тогда они не выпустят из рук свои инструменты.

Шквал ветра, как разъяренный зверь, выплеснул свой гнев. Это шторм разбушевался на море и прибил к берегу корабль Летучего Голландца. Неспокойно на душе у Эрика, ведь он видел странный сон, будто Сента исчезла в море с мрачным незнакомцем. Это пугает его и волнует. «Тебя люблю я, Сента, страстно», — делает он ей признание, но, рассказав сон, лишь укрепляет ее веру в предназначение любить до смерти легендарного героя, на портрет которого так похож этот незнакомец…

Вихрь несет и несет, кружит и кружит оркестровую яму, и вот она достигает пика полета, где-то под облаками, и тогда начинается большой дуэт Сенты и Голландца. Суровые и скорбные звуки мужского голоса переплетаются с чистыми и восторженными — женского…

…А в бездонной пропасти волны яростно разбрасывают пену, то поднимаясь почти до вершины утеса, то опускаясь до самого дна пучины.

Август 1697 года.

Теплым августовским днем в небольшом городке Саар-даме[126]появились чужеземцы. Добротное дорожное длиннополое платье необычного покроя и высокие богато украшенные шапки выдавали если не представителей самого знатного рода, то, как минимум, чиновников высокого ранга.

Эти люди вошли в харчевню, скорее всего, передохнуть и перекусить с дороги. А через некоторое время вышли в костюмах местных судовщиков: в красных камзолах с крупными пуговицами, в коротких жилетках и широких штанах.

— Пройдемся, осмотримся, — рослый молодой человек лет двадцати пяти махнул рукой, в которой держал короткую голландскую трубку, в сторону залива.

— Хорошо, Питер… — ответил тот, что стоял рядом с ним справа, похоже, он и был его «правой рукой».

— Правильно, Алексашка, называешь меня, и всем впредь не забывать меня только так и кликать, по имени…

Приезжие в необычных для себя нарядах прошествовали по улицам Саардама, с интересом рассматривая домики рабочих издалека и даже заглядывая в них, а потом дошли до верфи, где строились пусть не военные, но все же, корабли — купеческие и китобойные. Здесь они, приблизившись к возвышающемуся остову фрегата, смогли воочию наблюдать, как рабочие сколачивают бревна и стругают доски. А с какой ловкостью натягивают канаты и крепят паруса! И — не смущаются чужеземцев, потому как и сами одеты в такие же одежды.

На Кримпе, в восточной части залива, подальше от города, а значит, и от глаз людских, стоял деревянный домик кузнеца Геррита Киста[127]. Была в нем всего одна комната, но зато с очагом и углублением в стене для матраса, которое можно было закрыть занавеской. Невысокие потолки, деревянные наличники, двустворчатая дверь и лестница на чердак. Стояла и мебель: стол из тяжелого дерева с табуретками и нехитрые приспособления для посуды. Так что можно было даже готовить еду. Здесь и разместились чужеземцы.

Натоптавшись хорошенько за день в непривычной фламандской обуви, они сидели за столом и потягивали из добротных деревянных кружек свежее пиво.

— Вот ты скажи мне, Геррит, — спрашивал царь Петр у кузнеца, — почему архангельские мастера не могут сами строить такие корабли? Почему приходится нанимать голландцев?

— Есть у нас особое чутье, и передается оно от отцов детям, — отвечал ему Геррит, — Есть у нас в душе каждого корабельного мастера златой огонь, который никогда не гаснет… А на ваших архангельских верфях и я бывал… Хорошие там плотники и кузнецы, но… слабые корабельных дел мастера…

— А есть ли какие специальные методы? Осмысление того, что именно так надо строить? Расчеты!

— Нет, наши мастера больше полагаются на природную сметку и верность глаза…

— Да, огорчил ты меня, Геррит, значит, чтобы постичь эту науку, надо самому плотничать?

— Выходит, и так… А почему, Ваше… Почему, Питер, не пошел ты сразу в Амстердам, а инкогнито — сюда?

— Много я насмотрелся голландских плотников, и даже помахал сам топором в Преображенском, Переяславле и Воронеже.

И вот мое слово: лучшими оказались уроженцы Саардама. Вот и подумал я, что надо ехать туда, где строят лучшие корабли.

На следующий день Петр Великий под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова вместе с десятком своих помощников работал на верфи Липста Рогге[128]наравне с другими плотниками Саардама.

Таким и запомнят его жители этого небольшого городка: высоким и статным, крепкого телосложения, круглолицым, с темными бровями, с темными короткими кудрявыми волосами, в саржевом кафтане и в красной рубашке, в войлочной рабочей шляпе и с двумя топорищами в руках. Шагающего быстро и размахивающего руками, откликающегося лишь на обращения «Питер-тиммерман», или «Питер-бас»[129]. А если будут его приветствовать «Государь» или «Ваше Величество», он отвернется и не скажет ни слова.

Уже в первый день работы на верфи Петр обратил внимание на скопление народа.

— И что это, Алексашка, они меня разглядывают? Или им уже известно, кто я? — спросил он у Александра Меншикова.

— Говорят, саардамские плотники, работающие в Москве и в Воронеже, давно уже написали на родину о том, что приедет к ним царь Московии с Великим посольством…

— И что же? Разве я отличаюсь от плотников по платью?

— Да не по платью! Они приметы сообщили… Мол, трясет он головой, машет при ходьбе руками, имеет на щеке бородавку, ну, а ростом — великан.