Песня для Корби - Эгис Кин Румит

«Неужели старый хрен думает, что я не смогу этого сделать, если захочу? – удивился Корби. – Я разобью окно головой и наткнусь шеей на острые стекла, или разобью его и просто выпрыгну. Мне не тринадцать лет. Я сильнее, умнее и решительнее, чем был тогда».

Дед швырял предметы в пластиковый мешок для мусора. Поверх степлера и россыпи канцелярских кнопок он бросил зарядку от старого телефона, интернет-модем со всеми проводами и еще несколько примочек для ноутбука. «Ого, – подумал Корби, – настала очередь всего длинного и гибкого. Странно. Я о повешении не думал. А он подумал».

Наконец, со столом было покончено. Старик распахнул платяной шкаф и принялся выкидывать из него на пол простыни, вешалки, штаны с длинными штанинами, кожаный пояс. «Как много способов умереть, – с иронией отметил Корби, – мне бы даже не пришло в голову, что можно удавиться штанами».

Когда старик вытряхивал одеяло из пододеяльника, в дверь позвонили. Он вздрогнул и посмотрел на Корби.

– Пошли, – снова потребовал он. Подросток не шевельнулся. Старик наклонился и попытался его поднять. Корби вывернулся, упал на кровать и начал отползать к стене.

– Ну и черт с тобой, – выругался дед и торопливо вышел из комнаты. Корби, задыхаясь, остался лежать на кровати. «Я могу украсть циркуль или простыню, – подумал он, – это даже круче, чем три литра церковного кагора». От этой мысли ему снова стало смешно, и он захихикал, запрокинув бледное лицо к потолку, комкая покрывало кровати белыми от напряжения пальцами.

Старик открыл гостю дверь.

– Быстро Вы, – одобрительно сказал он.

– Где мальчик? – поинтересовался незнакомый голос.

– Там, – показал дед.

– Я не буду обувь снимать?

– Не нужно, – согласился дед. – Я и на минуту боюсь его оставить.

– Конечно, – сказал гость, – и правильно.

Он чуть приостановился в дверях комнаты.

– Вижу, Вы собрали все опасные вещи, – заметил он. – Хорошо, очень хорошо.

Корби снизу вверх смотрел на незнакомца. У Ивана Петровича был большой угреватый нос, на который сползали очки-велосипед, и жиденькие седые волосы. В левой руке он держал маленький черный чемоданчик.

– Добрый вечер, – обратился он к Корби. – Вы не против, если я сяду?

Подросток не ответил. Иван Петрович сел на краешек кровати и положил чемоданчик себе на колени.

– Как поживаете? – спросил он. – Вижу, что не очень.

Корби молчал.

– Вы лучше расскажите все, – посоветовал Иван Петрович. – О чем думаете, почему плачете. А я помогу.

Корби смотрел на него. «Дед позвал ко мне мозгоправа, – понял он, – плохо».

– Не говорит, – почти обиженно пожаловался старику психиатр.

– Иногда говорит, – возразил дед, – но редко и по большей части бред.

– Ясненько, ясненько, – кивнул Иван Петрович. – В прошлый раз это было…

– После смерти его родителей, – уточнил дед, – четыре года назад.

– Да, да, верно… Понятно, почему он тогда… А сейчас в чем дело? Он что, вообще нестабильный?

– Нет, что Вы. Просто стал свидетелем несчастного случая. Погиб его одноклассник, у него на глазах. – Дед явно не собирался посвящать Ивана Петровича в подробности. – Вот Коля и расстроился. Наверное, ему все это напомнило…э-э… прошлый раз.

Корби едва не стошнило от фальшивого сочувствия в голосе деда.

Иван Петрович цокнул языком и покачал головой.

– Ясненько, – сказал он. – Ну что, миленький, давайте сделаем укольчик, чтобы не грустить и хорошо спать.

Он посмотрел на подростка и расплылся в улыбочке. Корби подобрался. Иван Петрович заметил его движение.

– Не больно, совсем не больно, – заверил он.

«Как будто дело в этом», – подумал Корби.

– Да Вы не бойтесь, – сказал психиатр, – сейчас все пройдет. Хорошо станет.

Он открыл чемоданчик и извлек из него заранее приготовленный шприц. Снял колпачок, спрыснул капельку из иглы.

– Миленький, – сказал он, – на животик перевернитесь.

С каждым его словом Корби подбирался все больше.

– Что же Вы так нервничаете? – удивился Иван Петрович. – Один укольчик, и все.

«Они лишат меня воли, – подумал Корби, – и я буду лежать здесь всегда. А старик станет приходить два раза в день, кормить меня с ложки и бить по щекам. Я буду бессилен. Я смогу только тихо плакать и шептать, что наконец-то стал уважать старших».

– Расслабьтесь. Один укольчик, и Вы будете хорошо спать.

Рука психиатра как бы ненароком легла на щиколотку подростка. Корби понял, что сейчас будет. Иван Петрович прижмет его ногу к кровати, а потом резко вколет ему шприц в бедро. И все кончится.

Корби рванулся. Он ударил психиатра свободной ногой по руке со шприцом. Шприц отлетел на пол. Спектакль кончился.

– Витя, держи его! – потребовал Иван Петрович.

Следующим ударом ноги Корби сбил с него очки-велосипед.

– А-а-а! Не хочешь по-хорошему? – завопил дед и, жертвуя своей поясницей, прыгнул на кровать. Иван Петрович свободной рукой ловил Корби за вторую ногу. Подросток рванулся к двери. Дед обхватил его за корпус, но его руки соскользнули с гибкого молодого тела. Майка Корби порвалась. Он еще раз ударил психиатра ногой. Попал в плечо, но опытный старик не собирался легко отпускать жертву. Вторая нога подростка оставалась прижатой к кровати.

Корби дотянулся одной рукой до косяка двери, другую поставил на пол и пытался уползти. В этот момент дед навалился на его вторую ногу. Иван Петрович согнулся, сумел подобрать шприц и прямо сквозь штаны всадил его в незащищенную задницу Корби.

Схватка закончилась. Подростка отпустили, и он скатился на пол к двери. Психиатр все еще сидел на краю кровати и смотрел на него. У него шла носом кровь. Разбитые очки лежали на полу. Подслеповато щурясь, Иван Петрович достал большой белый носовой платок и приложил его к пострадавшей части лица.

– Вы бы поосторожнее с ногами, – совершенно невозмутимо сказал он.

«Хоть милым больше не называет», – подумал Корби.

– Ох, – прокряхтел дед, – спасибо, Иван Петрович.

– Ничего, – ответил психиатр. – За очки только заплатите.

– Будьте покойны, – заверил Рябин.

Старики помогли друг другу встать с кровати. Корби подумал, что может убежать. Надо подняться, выскочить в коридор, рвануть к двери – и свобода. Но мысль осталась лишь мыслью. Он сидел на полу и смотрел на своих мучителей. Его охватило равнодушие. Эта эмоция не была новой. Корби и раньше казалось, что все теряет смысл, распадается. Он и раньше думал, что остается один, отстраненный от всего остального. Но теперь идея самоубийства и жажда борьбы казались такими же бессмысленными, как и все внешние вещи. И сам себе он тоже казался бессмысленным. Он не имел больше значения – ни его прошлое, ни движения его тела, ни его страдание. Ничего больше не существовало.

Корби проследил взглядом, как