Крепость сомнения - Антон Уткин

Когда она вернулась, они коротко встретились глазами, и ему показалось, что она знает, о чем он только что думал.

Минут через двадцать после звонка они начали прощаться. Тимофей поймал себя на том, что испытал досаду, ему захотелось побыть с ней еще.

– Вы похожи на Наташу Ростову, – сказал он, и получилось это почти зло. – Когда вы что-то говорите, я сразу представляю сцену у дядюшки после охоты. Если помните, – с умыслом добавил он. – К тому же у нее тоже были густые темные волосы.

Она сдержанно засмеялась, и волосы ее, свободно лежавшие на плечах, легонько качнулись.

– А это понимать как комплимент? – И когда она – уже не первый раз – смеялась этим каким-то неопределенным смехом, Тимофею начинало казаться, что это не он, а она играет им. Подумав об этом мельком, он ничего не произнес, а только пожал плечами. С ней захотелось идти в разведку – ну, может быть, не в военную, а так, по ближайшим барам.

– Но могу быть и Настасьей Филипповной, – заметила она, но уже без смеха, и у концов ее маленького рта легли неожиданные складки то ли горечи, то ли несладкого характера.

– Дело в том, – рассмеялся Тимофей, – что я-то всего лишь Плюшкин. Так что мы живем с вами в разных произведениях. – Он развел руками.

Она тоже изобразила жест, означающий сожаление. Тимофей подумал и добавил с усмешкой:

– Но бываю и Вронским.

Светлана удерживала на лице несколько напряженную улыбку, а Вадим внимательно следил за этим разговором, и было видно, что он доставляет ему удовольствие.

– То есть сначала ломаете крупы доверившихся вам существ, а потом коллекционируете порванные уздечки, – немного подумав, заключила она.

Тимофей посмотрел на нее удивленно.

– Вроде того, – хмуро пробурчал он.

По выражению лица ее подруги, с которым она следила за этим обменом репликами, можно было догадаться, что до конца она не понимает их смысла. Но все же она сказала:

– Если любовь есть, то надобность в ухаживаниях пропадает, а если ее нет, то и ухаживания ни к чему не приведут.

– А вот это правильно, – согласилась Вероника. – Сразу ведь видно: да или нет.

– Ну, – сказал Тимофей, опустив глаза на жесткую белоснежную скатерть и удерживая улыбку, – нет так нет.

И оба они засмеялись, и в смехе Тимофея тоже появилась эта глубоко упрятанная угроза.

– Ох уж мне эти умные женщины без образования, – успел шепнуть Тимофей Вадиму во время прощания. – И привлекательные – забыл. Самое страшное, что может быть.

Вадим ничего не сказал и только снисходительно улыбнулся, как бы призывая своего приятеля к большей широте взглядов.

Из Ясс отправились в эшелонах 22 февраля. Только 26-го приползли в Кишинев и отсюда должны были идти уже походным порядком. Цимлянский стоял в первой шеренге третьего взвода второй офицерской роты и щурился на солнце. Яркое, почти весеннее, оно играло на примкнутых штыках. Под шинелью было жарко, и совсем не ощущалось торжества минуты. Дроздовский вышел на середину пространства, образованного построенными «покоем» людьми, и сказал негромко и коротко:

– Мы идем на соединение с Добровольческой армией. Но по сути идем в неизвестность. Мы не знаем даже, существует ли еще эта армия. Впереди – океан земли, а мы в этом океане – блуждающий остров. Только неодолимая сила должна останавливать, но не ожидание встречи с ней. Задача – добраться до области Войска Донского – а там что Бог даст. – Он ворочал головой, и стекла его пенсне высверкивали отраженным солнцем и как будто сеяли молнии, и сам он был похож на большую хищную птицу.

Многие из тех, кто оставались, толпились за строем в распахнутых шинелях, некоторые лузгали семечки, указывали друг другу на что-то и похохатывали, другие стояли тихо и просто смотрели, но выражение их лиц не поддавалось определению. Это было голое любопытство, без мысли и эмоций, какое-то тупое глазение. Несколько офицеров смотрели и слушали со стороны с сосредоточенными и печальными лицами и если выхватывали из строя чей-то взгляд, то спешили отвести глаза.

Дроздовский замолчал и, словно забыв, что стоял перед строем, что сотни пар глаз смотрят на него, принялся носком правого сапога ковырять что-то у себя под ногами. Из-за его спины показался зеленый стихарь отца Анастасия. Раздались суровые команды: «Шапки долой!»

Многолетие... Вечная память. Все опускаются на колени. «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

И опять – «Многая лета», и отец Анастасий прошел вдоль строя. Несколько капель попали Цимлянскому на щеку и на ворот шинели. Команда: «Накройсь!» Взводы затоптались, стали вытягиваться в колонну, заколыхались штыки, качая солнечные блики на голубой стали.

– Эх, пехо-ота, – вздохнул кто-то в солдатском ряду. – Сто верст прошел, и еще охота.

Цимлянский бросил взгляд на капитана Гамазу, ожидая, как тот, по своему обыкновению, картаво прикрикнет: «Газговогчики», но Гамаза шел, опустив голову, и ничего не сказал...

После десятого марта солнце скрылось в пасмурном небе, которое все ниже и ниже сползало к земле. Мутный март, развязшие дороги, туман, сначала айва и шелковица, потом степь, наплывающие навстречу с боков в мокром тумане одинокие акации. Цимлянский шел, иногда безучастно заложив винтовку за шею и держа ее как коромысло. Мысли его витали не здесь.

«Люди, не сведущие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий, но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если обратиться к древним векам или даже и к более к нам близким, то окажется, что такие же и столь же печальные потрясения случались не один раз». Это суждение любимого им Аммиана Марцеллина Цимлянский твердил как заклинание от страшных картин войны и случившейся революции. В недолгой жизни Цимлянского слова Аммиана всегда утешали его. А теперь они все чаще звучали у него в мозгу каким-то успокоительным хоралом. Но стоило ему вспомнить картину Васнецова, виденную им в Москве, как червь сомнения начинал шевелиться в нем. Население местечек и городов, которые они проходили, встречало их как избавителей, но давно ли те же самые люди, которые теперь искали спасения у офицеров, втаптывали их в грязь, не те ли члены Земгорсоюза, разъезжая по фронтам в чистеньких уютных поездах, пичкали солдат прокламациями, не те же литераторы, вроде Бальмонта, публиковали стихи, где для очистки совести читателю предлагалось убить офицера.

В Мелитополе бродили по городу и чувствовали, видели, слышали, как люди живут своей собственной нормальной жизнью, и текла эта жизнь как-то помимо Дроздовского, Цимлянского и броневика «Верный». Или, спрашивал он себя, это он жил, двигался, переходил с места на место вне их интересов, вне их жизни? Все эти люди – он был уверен в этом – еще недавно требовали свержения династии, любили говорить о революции, бредили переменами, которые в их представлении должны были случиться в одночасье, по щучьему велению, по собственному их хотению, и они и впрямь случились, но только совсем не те и не так, как грезилось им добрых три десятилетия. И теперь, когда мечта их, казалось, стала осуществляться, как бы плохо им ни приходилось, тем не менее все они продолжали жить своей привычной жизнью, ходили к должностям, торговали, лечили, лечились, учились, справляли помолвки, а он, Цимлянский, вместо того чтобы писать диссертацию и спорить с Кулаковским и Гардтгаузеном, скажем, относительно точного значения термина caput, разменял вторую тысячу верст этого похода в неизвестность.