Приемный покой - Татьяна Соломатина

– Елена Николаевна, это у тебя юношеский максимализм пока в одном месте играет, хотя бабы к бабам и с возрастом редко добрее становятся. В жизни, Лена, всякое случается. И, надеюсь, как минимум ты свою профессию в сознании выбирала. А тут всякое – и смех, и слёзы, и любовь. И ненависть. И невинная кровь. И, слава богам, наконец подобные Анны законно могут обращаться за помощью в лечебное учреждение, а не к умелицам со спицей и мыльным раствором. Вы, женщины, уязвимы. Вам в уши нашепчешь чепухи, а вы и рады ноги раздвинуть поскорее.

– Да? – Она взглянула на него так, что…

– Лена! Я тебя прошу! Если ты ещё раз на меня так посмотришь, я изнасилую тебя прямо в ординаторской.

– А кто сказал, что это будет насилие? – тихо спросила она.

Раздался спасительный стук в дверь. Вслед, не дожидаясь разрешения, в ординаторскую боязливо протиснулась хорошенькая, простоватая на вид девушка.

– Я извиняюсь… – неловко начала она.

Образованную Лену передёрнуло.

– Доктора, там девочке в моей палате плохо. Ну, в смысле не плохо, а, похоже, началось. Рожает она.

– Ну, за две минуты не родит. Скажи ей, пусть идёт в смотровую, сейчас поглядим.

– И это… Я ещё спросить хотела. Я с ней в одной палате лежу. Только я не рожать, а на искусственные роды. А когда будет это… Процедура. Это быстро? Не больно?

– Романова? – строго спросила её Елена Николаевна.

– Да… – еле слышно сказала та и побагровела.

– Роды искусственными не бывают. Они бывают преступными, неосмотрительными, глупыми, вызываемыми, но искусственными они не бывают. Мы, с вашего согласия и горячего желания, убиваем вполне уже жизнеспособного ребёнка. Главная сволочь – вы, но и мы соучастники убийства. Идите в палату и ждите! Вам скажут, – жёстко кинула ей молоденькая субординатор.

– Аня, вы не волнуйтесь. Сегодня в первой половине дня всё сделаем. Это не очень быстро и немного действительно похоже на роды. Приятных ощущений не гарантирую, но и слишком больно не будет, – мягко сказал Пётр Александрович.

– Спасибо! – Та благодарно посмотрела на него и, смерив Лену неприязненным взглядом, громко хлопнула дверью.

– Не с того, Лена, начинаешь. Не с того. Зло порождает зло. Ненависть порождает ненависть. Будь она детоубийцей, клятвопреступницей и чёрт знает кем – для тебя она пациентка. Не можешь быть доброй и рождать добро, будь терпимой. Я не прошу тебя сострадать и жалеть и, упаси боже, примеривать на себя чужую боль. Я лишь хочу напомнить тебе, что никто не свят, и требую, на правах твоего непосредственного руководителя, корректного отношения к пациенткам. Придерживайся этики и деонтологии, если ты решила стать акушером-гинекологом. Или, пока не поздно, – в патологоанатомы. Отдохновенным телам проповеди читать.

Лена было надулась, но он взял её за руки и нежно поцеловал в губы. Это был скорее отеческий, нежели страстный поцелуй, но исполненный такой мужской силы, такого очищающего от скверны импульса, что ей захотелось заплакать от внезапно нахлынувшего раскаяния.

– Ну-ну-ну! Из огня да в полымя. Ровнее, девушка, ровнее. Ваша порывистость прекрасна для женщины, но совсем не годится для врача. Пусть он также будет по своему нраву человеком прекрасным и добрым и, как таковой, значительным и человеколюбивым.[64]Всегда. Понимаешь? Обратись к тебе за помощью самое ужасное по всем морально-нравственным и прочим выдуманным людьми критериям существо, ты обязана её, эту помощь, оказать по мере сил. Не вынося суждений, не сотрясая воздух разрушительным бесплодным гневом. Им нужна помощь. И ты обязана помочь. Не больше, не меньше. На всё остальное есть суд Божий и Его воля. А Романова эта – просто несчастный глупый ребёнок. Как, увы, большинство женщин на этой планете, будь они трижды взрослыми, умными, хитрыми и пробивными. Пошли смотреть её соседку, а то, пока мы тут философствуем, она ещё глядишь и родит. И такое бывало – до последнего на койке терпели, а потом в туалет шли «по большому». Бабы, что с вас взять…

Леночка Иванова, чьё имя, фамилия и история родов сохранились в архивах лечебного учреждения, но никак не в памяти врачей, была осмотрена и переведена в родзал с диагнозом: «Беременность первая, 39–40 недель, продольное положение, головное предлежание, первая позиция, передний вид. Миопия высокой степени с изменениями сосудов глазного дна. Роды I срочные, первый период». Рекомендовано (по результатам совместного осмотра офтальмолога и акушера-гинеколога) второй период родов исключить.

Леночка Иванова не слишком боялась страшного слова «щипцы». Отслойки сетчатки она боялась куда больше – плохая генетика по материнской линии. Что было по отцовской – история, так любимая Леночкиным «производителем», не сохранила. Мама не могла вспомнить, в очках была её мимолетная страсть, столь результативно завершившаяся с первого и последнего же раза, или смотрела на мир без помощи диоптрий. Она помнила лишь то, что Леночкин биологический отец был совершенно красив. Высокий широкоплечий обладатель густых блестящих волос, славянских, несколько тронутых «татарщиной», черт лица. Ничего более конкретного она не могла (или не хотела) вспоминать. Лишь иногда, в редкие часы женского отчаяния, характерным признаком которого является жестокое издевательство над самыми близкими, она выговаривала Леночке, своей единственной горячо любимой дочери, отчего та – такая дура – не могла удаться стáтью и лицом в столь совершенного внешне самца. Пеняла ей, что уже на этапе внутриутробного развития Леночка была законченной тютей, не способной к борьбе за лучшее, и обречена подбирать лишь то, что не подошло другим. Более жизнеспособным. Более ярким. Более удачливым. Леночка жалела маму, и вместо развития в себе бойцовских качеств – как-то: ответных обвинений, хлопанья дверьми и прочей борьбы за справедливость – лишь гладила её по голове и ещё глубже зарывалась в спасительные книги, полные любви, красоты, нежности и сокрушительных в своей неизбежности побед добра над злом. Хотя этим больше ухудшала своё и без того не идеальное зрение. Каким был её, Леночкин, одноразовый сексуальный партнёр, мать так никогда и не узнала. Леночка была не настолько глупа, чтобы делиться с ней. Ибо тем для плача на кухне и так было более чем достаточно.

– Нет-нет-нет! Ну что ты, мамочка! Ты совершенно не виновата! Это всё я. Я же на самом деле такая – обычная серая мышь в огромных очках, невысокая, с тремя перьями неясного цвета на голове, толстыми щиколотками и нашим семейным задом добротного, но неизящного, покроя. Кроме того, у меня потеют ладони, даже когда я прошу передать мелочь на билет. Если на меня смотрят, я краснею. Танцевать не умею. И пары слов не могу связать в компании. Вот на меня никто никогда и не обратит внимания всерьёз, ты сама это прекрасно знаешь и твоей вины тут нет, – совершенно искренне говорила Леночка, с содроганием вспоминая, как мама водила её на танцы, где у всех-всех-всех девочек всё-превсё получалось.

И у Аллочки получалось, и у Танечки, и у Светочки. И только Леночкина мама вынуждена была стыдиться своей дочери на отчётных утренниках. То повернётся не в ту сторону, а то и вовсе расплачется и напрочь откажется выходить на сцену. Как же маме было неловко потом идти мимо этих горделивых надутых гусынь – Аллочкиных, Танечкиных и Светочкиных мам. Особенно когда тех – о, ужас! – поджидали законные мужья с цветами для «своих девочек».