Милый Ханс, дорогой Пётр - Александр Миндадзе

– А чего, чего? Нет, чего ты?

Силы разом вдруг ушли, пошатнулся он, и кашель долгий придушил. И всё, уже сам по себе секретарь стал, ничего не замечал, и никто ему больше не нужен был. В сторонку попятился, и рвота пополам согнула, наизнанку себя выворачивал.

Кашель Сергея Петровича долго еще инструктор за спиной слышал. У него сил прибавилось только, будто у начальника последние забрал. И ноги хитрые опять бежали, всё бежали и кренделя выделывали, когда за людей по пути хватался, прячась. И женщина какая-то заверещала в его объятиях.

Рыбаки с мест своих насиженных оглядывались, не понимали. Они сидели как сидели, за всю ночь и не сдвинулись, в берег вместе с удочками вросли.

И осветило солнце улицы-стрелы, домов панели в геометрии строгой. И вспыхнул впереди ярко наукоград, новенький, как с иголочки весь.

* * *

Ход ночной такой набрал, что уж и не затормозить, казалось, было, не остановиться совсем. Но жизнь стреножила с утра, повязала мелочно, никуда не делся. В общежитии в комнату постучал:

– А Вера где?

– В душе.

– А душ?

– Направо.

– Это от меня направо, как?

Соседка с койки подмигнула лихо:

– Налево иди, не ошибешься!

И как путы на ногах, всё. По коридору Кабыш поплелся и возле женской душевой часовым встал, а купальщицы распаренные из дверей навстречу шли и шли. Удивлялись и халатики без спешки запахивали:

– Кабыш Валик! Ты маньяк!

И вот одну распаренную такую схватил он сразу, только высунулась. Ничем непримечательна была, в халатике тоже и с чалмой из полотенца еще на голове. По коридору поволок ее молча, опомниться не дал. И бежала женщина рядом, спотыкаясь и таращась, как он.

В комнате сказал, когда вернулись:

– Ты это… ты быстро. Одевайся. Быстро.

И сам раздевать стал, наоборот. Это он, как мог, помочь пытался. Потому что совсем от напора такого растерялась и без движения стояла. И даже сама к нему подалась покорно, показалось. Затрещал халатик несчастный в руках неуклюжих, и соседка из комнаты выскочила, среагировала.

Тискал все жертву инструктор, сам уже не знал, чего хочет, запутался. Но опомнилась женщина, в грудь кулачком его яростно ткнула, за слабость свою мстя:

– Кабыш, ты чего? Нет, это чего вообще такое? С граблями своими! Ну-ка, юмора не поняла! Да ты откуда вдруг взялся?

Еще синяки разглядела у себя на локтях и, всхлипнув, сама на него набросилась, молотила бессильно. Он и не загораживался, не имело значения.

– Давай. Поезд сейчас.

Она передразнила:

– Вот сейчас прямо?

– Да. Быстро. На вокзал.

– Ой, бегу. И куда ты меня?

Смеялась – и перестала вдруг испуганно. Потому что отразилось его лицо в ее лице.

– Валик, что? Ну, говори? Что?

Вытянул из себя:

– Реактор грохнул.

– Реактор?

Нет, не выговорить было.

– Он совсем грохнул. Ночью. Да. Взрыв. Атомный взрыв.

Не поняла женщина, совсем растерялась:

– И чего?

– Радиация. Ты собирайся. Чем скорей.

– Да, – только кивнула она уцелевшей чалмой. И догадалась: – А это вот что ночью они как раз свои испытания? Ну, плановые? На четвертом?

– Как раз.

Все посреди комнаты стояла, ни с места.

– И не объявляют ничего, смотри, все в молчанку! А ты это откуда, Валик, секреты? По линии своей по партийной?

– По линии, да.

Засмеялась она:

– Кривая линия какая! В женскую общагу занесло! – И закричала: – Нет! Валик! Ты думай, чего говоришь! Головой своей! Облучился, правда, что ли? Мозги расплавились? Да не может! Не бывает! Нет!

Ведь если не выговорить было, так уж и поверить тем более. И на койку села, ладонями закрылась.

– Боже мой!

Словам не верила, только лицу его.

– Валик, с ума не сходи, я сойду!

И сошла, всё. По комнате металась.

– Деньги! Так! Есть! Паспорт найти еще, паспорт!

И полетело время у них одинаково, секунды скомканные. У нее, может, быстрей еще. Бегала по комнате чуть не голая, он не отворачивался. Забыли, что женщина с мужчиной.

– Скорей, Вера! Давай! Скорей!

Собралась и встала перед ним:

– Нет паспорта! Нигде нет! И чего теперь? Как?

Кабыш улыбнулся криво:

– Полотенце зато на голове!

* * *

И в коридор они вырвались, побежали. А там на пути женщины заставой встали, поджидали.

– А, попались! Это куда это вы? Какие-то не такие!

И пробивались Кабыш с Верой с лицами ожесточенными, локтями всё да кулаками, и стражники их нежные охали обиженно. Но любопытство сильнее всё равно было.

– Валик! Верочка! А чего такое? Вдруг вместе вы?

И вслед еще одна прокричала:

– Верок, а что сменами махнулись, не забыла? Ты смотри там, в ночь тебе!

На улице за руку ее он на буксире потащил, локомотивом сам.

– Нажмем! Провозились! Давай!

Спросила, сзади каблуками цокала:

– Валик, правда, а чего ты ко мне вдруг?

И пробурчал Кабыш:

– Сам не знаю!

Прохожие шли уже, в выходной не спешили. Семействами целыми, с детьми. И на парочку, с утра резвую, оглядывались, удивляясь. А кто и отскакивал вовремя, чтоб под ноги не попасть, под копыта. Ведь правда затоптать могли, без дороги мчались, напролом.

Но оказалось, человек еще с ними рядом бежит, и не заметили.

– Валера, – стал он хвастаться, – ты смотри на меня! Нет, смотри какой! Сам не верю! Пан спортсмен!

Рта, глупый, не закрывал в трениках своих растянутых.

– Вот решил: сейчас или никогда! Утро! Воздух! Ложкой хоть! Морально-волевые, Валера!

Сворачивали, отвязаться не могли. Только ходу за ними прибавлял, спаррингу радуясь:

– Валера, ты там это, на ушко Петровичу, если что! Уж я так и этак! Хор с Заречья на праздник, а расселять куда? И ребята все хорошие, комсомольцы, так уж голову обломал!

В рощицу с мостовой побежали, сквозь кусты напрямик. И отстал спортсмен, по ухабам поостерегся.

И Вера задыхалась уже:

– Валик, не могу я! Всё, всё!

– Поезд! В обрез совсем!

И тут за деревьями с пригорка реактор увидели. Будто сам к ним придвинулся, без ног шагнул вдруг. И все ухал недовольно, дымом черным плевался в ясный день.