Прежде чем их повесят - Джо Аберкромби

«О, надо же, твердая рука больше не кажется нам самым действенным средством?»

— Задавайте ваши вопросы, и я сделаю все, что могу, чтобы ответить на них!

— Хорошо. — Глокта взгромоздился на край стола, вплотную к крепко связанному узнику, и посмотрел на него сверху. — Превосходно.

Лицо и руки Харкера покрывал густой загар, но все остальное тело было бледным, как у слизняка, с островками густых черных волос.

«Не слишком соблазнительное зрелище. Но могло быть и хуже».

— Что ж, тогда скажите мне вот что: для чего мужчинам соски?

Харкер моргнул. Потом сглотнул. Поднял голову и посмотрел на Инея, но не дождался помощи: альбинос молчал и смотрел неподвижным взором. Его белую кожу над маской усеивали бисеринки пота, а взгляд розовых глаз был тверже алмаза.

— Я… боюсь, я не совсем вас понял, наставник.

— Ну разве это сложный вопрос? Соски, Харкер, соски у мужчин. Для какой цели они служат? Вы никогда не задумывались над этим?

— Я… я…

Глокта вздохнул.

— В сырую погоду они болят, потому что их натирает одежда. В жару они болят, потому что высыхают. Некоторые женщины по непостижимым для меня причинам любят играть с ними в постели, словно эти прикосновения могут принести нам что-то, кроме раздражения.

Глокта потянулся к столу — расширенные глаза Харкера следили за каждым его движением — и медленно скользнул пальцами по рукоятке щипцов. Он поднял инструмент и принялся внимательно разглядывать; остро заточенные края сверкали в ярком свете лампы.

— Соски, — бормотал он, — для мужчины только помеха. Знаете, что я вам скажу? Если не принимать в расчет отвратительные шрамы, я о своих нисколько не жалею.

Он ухватил сосок Харкера и резко потянул к себе.

— А-а! — закричал бывший инквизитор. Стул под ним заскрежетал от его отчаянных попыток вывернуться. — Нет!

— По-твоему, это больно? Тогда вряд ли тебе понравится следующий этап.

Глокта приложил разведенные челюсти щипцов к натянутой коже и надавил на рукоятки.

— А-а! А-а-а! Пожалуйста! Наставник, умоляю вас!

— Твои мольбы мне не нужны. Только ответы. Что случилось с Давустом?

— Клянусь собственной жизнью, не знаю!

— Неверный ответ.

Глокта сжал рукоятки сильнее, и металлические лезвия начали врезаться в кожу. Харкер издал отчаянный вопль.

— Подождите! Я взял деньги! Я сознаюсь! Я взял деньги!

— Деньги? — Глокта чуть ослабил давление, и капля крови, скатившаяся со щипцов, расползлась по белой волосатой ноге Харкера. — Какие деньги?

— Деньги, которые Давуст отобрал у туземцев! После восстания! Он велел мне собрать всех тех, кого я считал состоятельными, а потом приказал повесить их вместе с остальными. Мы конфисковали все их имущество и поделили между собой! Наставник держал свою долю в сундуке у себя в покоях, и когда он исчез… я забрал ее!

— Где сейчас эти деньги?

— Их нет! Я их потратил! На женщин… на вино и… да на что угодно!

— Так-так… — Глокта зацокал языком.

«Алчность и заговор, несправедливость и предательство, ограбление и убийство. Все ингредиенты для истории, способной пощекотать людям нервы. Пикантно, но едва ли существенно».

Его пальцы налегли на рукоять щипцов.

— Однако меня интересует сам наставник, а не его деньги. Поверьте моему слову, я уже устал задавать один и тот же вопрос. Что случилось с Давустом?

— Я… я… я не знаю!

«Возможно, это правда. Но мне нужно другое».

— Неверный ответ.

Глокта сжал руку, и металлические челюсти легко прокусили плоть, сойдясь посередине с легким щелчком. Харкер взвыл и заметался, он ревел от боли. Пузырящаяся кровь лилась из красного квадратика на том месте, где раньше был его сосок, стекала темными струйками на бледное брюхо. Глокта сморщился от острой боли в шее и повернул голову набок. Он тянул шею, пока не услышал, как она щелкнула.

«Странно, что со временем даже самые ужасные чужие страдания могут прискучить».

— Практик Иней, инквизитор истекает кровью! Будь так любезен!

— Проффифе.

Послышался скрежет — Иней вытащил железный прут из жаровни. Железо ярко светилось. Глокта ощущал его жар даже с того места, где сидел.

«Ах, раскаленное железо. Оно ничего не скрывает, никогда не лжет».

— Нет! Нет! Я…

Вопли Харкера перешли в нечленораздельный визг, когда Иней погрузил прут в рану, и комнату медленно наполнил острый запах жареного мяса. От этого запаха в пустом желудке заурчало, и Глокта почувствовал отвращение.

«Когда в последний раз я пробовал хороший кусок мяса?»

Он вытер свободной рукой бисеринки пота, снова скопившиеся на лице, и подвигал под курткой ноющими плечами.

«Мерзкое занятие, но отчего-то мы это делаем… Зачем я делаю это?»

Единственным ответом ему был тихий шорох — это Иней аккуратно сунул прут обратно в уголья, и вверх взвилось облачко оранжевых искр. Харкер корчился и всхлипывал, его тело содрогалось, полные слез глаза выпучились, струйка дыма еще вилась над обугленной плотью на его груди.

«Поистине мерзкое занятие. Он, конечно, заслужил, но это ничего не меняет. Может быть, он понятия не имеет, что случилось с Давустом, но и это ничего не меняет. Вопросы должны быть заданы, и заданы именно так, как будто он знает ответы».

— Почему ты так упорно противишься мне, Харкер? Неужели ты решил, что, когда я закончу с твоими сосками, у меня закончатся идеи? Ты так думаешь? Думаешь, на этом я остановлюсь?

Харкер уставился на него, на его губах вздувались и лопались пузыри слюны. Глокта наклонился ближе.

— О нет. Нет, нет, нет. Это только начало! И это начало только началось! Время лежит перед нами в безжалостном избытке — дни, недели, целые месяцы, если понадобится. Неужели ты серьезно веришь, что сможешь так долго хранить свои тайны? Теперь ты принадлежишь мне. Мне и этой комнате. И это не кончится, пока я не узнаю то, что мне нужно знать. — Он ухватил второй сосок Харкера, зажав его между большим и указательным пальцами. Другой рукой взял щипцы и растворил их окровавленные челюсти. — Неужели это так трудно понять?

Обеденный зал магистра Эйдер представлял собой сказочное зрелище. Роскошные ткани — малиновые с серебром, пурпурные с золотом, зеленые, голубые и ярко-желтые — колыхались под легким ветерком, залетавшим в узкие окна. Стены украшали панели из ажурного прорезного мрамора, по углам стояли огромные вазы высотой в человеческий рост. Горы девственно-чистых подушек лежали на полу, словно приглашали случайного гостя раскинуться на них и предаться порочным удовольствиям. В высоких стеклянных кувшинах горели разноцветные свечи, отбрасывавшие во все углы теплый свет и наполнявшие воздух благоуханием. В конце мраморного зала находился небольшой бассейн в форме звезды, где тихо струилась проточная вода. Во всем этом было нечто весьма театральное.