Очарованная легендой - Бетти Бити

Как ни грустно оставлять эту чарующую страну, мне требовалась терапия Лондона и маленькой комнатки, где я работала. Я стала очарованной, как сам Чарагвай. Меня обуяли противоречия, я раскололась надвое. Той ночью в гасиенде «Дель Ортега» я на несколько кратких секунд испытала любовь, о которой и не мечтала, волнующую и всеобъемлющую любовь, как в книгах и у маленьких инкских принцесс, любовь, сделавшую меня слабой, беспомощной и послушной. Я поняла, что значит коснуться высот романтического влечения, что, видимо, и есть любовь. И все же на горном склоне Беланги, лежа на сосновых иглах с больной головой, ущемленной гордостью и исцарапанной рукой, я почувствовала такую заботу, такое чувство защищенности от своего сурового первого секретаря, что испытала чувство столь же нежное, столь же реальное. И даже более невозможное.

И хотя теперь, когда его превосходительство вернулся в команду, я меньше видела Джеймса Фицджеральда, он был постоянным напоминанием моему противоречивому сердцу. Думаю, он чувствовал мою боль. В своем типичном стиле он предпринял то, что считал необходимым, и решил прижечь рану, проявить жестокость, чтобы быть добрым.

Он вызвал меня в канцелярию ровно через неделю после нашей поездки в Белангу. День на этот раз был пасмурный. Тонкая серая пелена облаков затянула небо. Солнце пылало как апельсин в марлевом мешке. В тяжелом воздухе пахло грозой.

— Садитесь, мисс Брэдли, — махнул он мне на стул напротив.

Я обрадовалась, что не рядом с ним, что мое лицо в тени. Он мягко улыбнулся:

— Как рука?

— Прекрасно, спасибо. — Я показала ему руку. Попыталась весело улыбнуться в ответ. — Не думайте, что стала инвалидом на всю жизнь. — Но это было настолько неуместно и неестественно, что я прекратила улыбаться.

Он слегка нахмурился, словно тоже подумал, что это дурацкое замечание. Возможно, оно напомнило ему о Еве, с которой произошел действительно серьезный несчастный случай и которая все же осталась храброй, улыбалась и не плакала.

— Как я слышал, врач тоже говорит, что у вас всё в порядке?

— Да. — Я пожала плечами. — Ничего особенного. — Я снова солгала. Наоборот. Нанесенная в тот день рана неизлечима. — Вы сделали хорошую работу, спасибо, — неестественно добавила я.

— О, нас готовят ко всему, — ответил он шутливым голосом, что совсем не было на него похоже. И затем себе: — Или, по крайней мере, почти ко всему. — Он не вдавался в подробности.

Я промолчала.

— Конечно, нам ни к чему несчастный случай с другим секретарем. — Я чувствовала, что мы вернулись к теме, близкой его предположительно запертому сердцу. Увы, я оказалась права. — Сначала Ева, потом вы. — Он усмехнулся, словно почувствовал себя на более твердой почве.

Я принужденно улыбнулась в ответ:

— Как Ева?

— Неплохо. Врачи говорят, что редко видели такое быстрое заживление перелома.

— Чудесно.

У меня на языке вертелся горький ответ, но я проглотила его, потрясенная собственной бессердечностью.

— Значит, она скоро вернется?

— О, пройдет еще какое-то время. — Он заглянул в один из ящиков стола и извлек конверт. — Но она уже садится и начинает активнее интересоваться жизнью. Ева хочет знать все, что происходит.

Я кивнула.

— Здесь письма от разных людей и новые директивы, которые она хотела бы видеть. Я подумал, что пришло время вам зайти к ней и передать привет — сегодня в полдень. Я договорился с его превосходительством. — Он сделал паузу. — Она даст вам несколько советов, теперь, когда чувствует, что сможет.

При этих последних словах на его лице промелькнула почти незаметная гримаса. Я давно поняла, что он человек чрезвычайной честности. Это посещение означало большее, чем простое знакомство с Евой или выслушивание ее полезных советов. Возможно, Ева захотела увидеть глупую девушку, которая надела ее сапоги. Или, что самое вероятное, Джеймс Фицджеральд ощутил возникновение нежеланной привязанности ко мне и решил со всей возможной скоростью задавить ее в зародыше, заставив меня встретиться с женщиной, которую действительно любил.

Одна из любимых пословиц его превосходительства — а у него таковых было множество — гласила, что надежда вечно бьется в человеческой груди. Против всей логики в тот полдень она билась и в моей груди.

Отягощенная больше эмоционально, чем физически, выражениями искренней симпатии от сотрудников, большой коробкой конфет от его превосходительства и странного вида пакетом от Джеймса Фицджеральда, я покинула посольство в четыре часа — так рано потому, что, как эвфимистически выразился первый секретарь, это такое же дело, как и удовольствие. И терапия, хотя он не произнес этого вслух.

Поднялся легкий ветер и небо очистилось. Солнце сияло порывисто, но ярко. Я купила букет тех же золотых роз, что и мистер Фицджеральд перед посольством, и решила пройти короткое расстояние до клиники пешком. Дорога шла вниз по склону, по обсаженной душистыми цветущими деревьями улице. Потом через парк, мимо играющих детей, мимо кафе, где встретились дон Рамон и я, и затем к высоким новым зданиям, которые стояли перед парком, и сверкающему стеклянному фасаду клиники в середине. Всю дорогу меня мучила эта дурацкая надежда. Я продолжала думать, что, возможно, Ева менее красива, менее привлекательна, менее совершенна, чем мне сказали. В конце концов, мистер Фицджеральд указал, что никто не совершенен. И хотя он уныло продолжал говорить, что за ошибки любят, факт остается фактом, что это неправда. А красота, как иногда говорил его превосходительство, в глазу наблюдателя.

Я толкнула широкие стеклянные двери клиники в американском стиле. Плотная чарагвайка средних лет в белой накрахмаленной шапочке за приемным столом поздоровалась и спросила:

— Que desea?[13]

Когда я сказала:

— Сеньорита Ева Трент, por favor, — ее улыбка стала еще шире.

Сеньорита на втором этаже, в палате семь. Она на балконе, и если я поднимусь на лифте немедленно, то успею принять участие в английском чаепитии.

Черный и хромированный лифт с должной скоростью вознес меня на второй этаж. Палата семь располагалась прямо напротив. Я пересекла резиновый пол площадки и постучала.

Слабый, но приятный серебристый голосок предложил мне войти.

Я спокойно закрыла за собой дверь и на мгновение неуверенно остановилась. В палате царил клинический комфорт. Стояла больничная кровать с аккуратно заправленным белым покрывалом, но пол и остальная часть мебели были из полированной сосны. Всюду масса цветов. Вместо дальней стены сплошное скользящее окно отделяло от палаты выложенный плиткой балкон, сейчас оно было открыто.

На балконе виднелась откинувшаяся на спинку стула фигурка, загипсованная нога отдыхала на скамеечке. Темная красивая голова повернута в сторону парка. Послышался звон чайной чашки. Серебристый голос весело позвал: