Красная мельница - Юрий Мартыненко

– Защитили? – спросил, не без некоторого сочувствия глядя на прапорщика, Баженов, а про себя подумав: «Бегунцы-бегунцами, а вишь, погоны даже не сняли. Как же – белая кость – офицерская честь. Только толку теперь с нее как с поросячьего хвостика. Потеряли Россию…»

– Отчасти, да и нет. Да потому, что, слава богу, я сам жив и мои близкие тоже. Они успели вырваться за границу. В последний момент. А нет, потому что мы в конечном итоге потеряли родину. Заграница – это все не так, как прежде. Это жизнь вполовину. Прежнего, однако, уже не видать. По крайней мере, моему поколению, не говоря о папеньке с маменькой. Хотя, как знать? Согласно науке, общество развивается по спирали. Может быть, наши потомки увидят, как возродится и великая Россия? – столь витиевато и длинно отвечал на вопрос Баженова прапорщик Полонский. За годы Гражданской войны, однако, звезд на погонах не накопивший. Знать, была тому причина. Может быть, столь неподходящая и не ко времени философичность рассуждений? Сейчас всех тревожила одна-единственная мысль: куда бежать и где спрятаться? Все трое понимали, что с пустыми руками никто и нигде их не ждет. За границей желательны не бумажные дензнаки, там желательно золотишко. Было понятно, что красные окончательно теснят белых и интервентов. Пора задуматься о себе. Японцам проще. Только что на железнодорожном разъезде Алеур Амурской железной дороги заключено перемирие. Япошки спокойно погрузятся на свои пароходы и уплывут за моря в свою Страну восходящего солнца. До них чекисты не доберутся. А вот что делать русским офицерам? Это большой вопрос. Как считал Полонский, вопрос отчасти риторический. От одной этой мысли становилось не по себе.

– Что, господин прапорщик, вам нехорошо? – спросил Гантимуров.

– Что?

– Вид, говорю, у вас неважный.

– Нет. Все нормально. Просто задумался, – поморщился Полонский, окончательно приходя в себя.

– Смотрите, здесь лазаретов нет, – предупредительно, но по-дружески заметил поручик, отводя взгляд от сослуживца. И добавил, обращаясь уже к Баженову: – Вот видите, уважаемый, надо бы нам поторапливаться. Состояние, действительно, с моральной стороны, мягко выражаясь, неадекватное. Нервы ни к черту. Что и говорить. Да. Что, господа, какое решение примем?

– Отдохнуть бы вам, – предложил старик. – Вижу это по прапорщику. Покуда у меня отлежитесь. Тем более что Ваньку-вахмистра ждете.

– А что, он прав, – согласно кивнул Медведков, осоловелым взглядом блуждая по столу с остатками закуски, явно соображал, что надо бы еще налить.

– Да, с такими, как вы, урядник, удаляться отсюда едва ли стоит, – поддержал того Гантимуров. – Как считаете, господин прапорщик?

Тот согласно махнул головой.

– Покуда на улице жара, определю вас в холодок. В амбар, – предложил Баженов.

– Вы бы дали пленнику-то поесть, – напомнил Полонский о юноше, которого заперли в дровянике.

– Да, пожрать ему надо, а то совсем не по-людски, – поддержал вдруг урядник и поглядел в сторону Гантимурова, у которого лицо стало безразличным. – А чего я? Он мне лично, да и вам ничего худого не сделал. Что же его голодом-то морить, – взялся вдруг рассуждать Медведков. – Он с нами не рубился, а что касается япошек, то я за них судилище устраивать здесь не намерен. – Ему стало совестно за свой удар прикладом…

Полонский все чаще задумывался над словами знакомого подъесаула, который в одной из бесед вспоминал о том, что говорили японцы о русских. Говорили, что с русскими надо быть разумно жестоким – вот и все, а с другой стороны, им нужна ласка, демонстрация любви и отеческая теплота… К ним надо подходить сначала не с розгой, а с конфеткой, образно говоря. Если русскому народу в изобилии помочь экономически, то есть дать ему продовольствие, сельскохозяйственные машины, гарантировать ему высокий уровень жизни, то у него отпадет всякое желание играть в революцию и Гражданскую войну. Его потянет в привычное лоно ленивой неги. И воцарится мир…

«Зачем я здесь? Без вафельных салфеток и туалетной воды…» – мучился по утрам Полонский, еще в первый год Гражданской войны. Первый, однако, уже который можно было считать переломным, поскольку умные люди в офицерских погонах начинали понимать, с каким дьявольским напором бьются красные за идеи, привнесенные в их головы большевиками. Еще одним открытием, к которому он пришел сам, Полонский считал то, что белые делятся на две категории: истинные борцы-патриоты за старый монархический режим, приверженцы высоких идей, и обыкновенные беляки, бившиеся за свое добро, отнятое большевиками. Лозунг белых «За веру, царя и Отечество», лозунг красных «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Полонский убедился и в том, что уголовные элементы встречаются и у белых, и у красных. Когда они пересекались, то понимали друг друга гораздо быстрее, чем их однополчане. Что касается лютой злобы тех, кто с октября 17-го оказался по две стороны баррикад, то довелось повидать как вырезанные красные звезды на груди пленных красных, так и прибитые гвоздями погоны на плечах молодых офицеров Белой гвардии, захваченных и замученных красными…

Кстати, относительно термина «Белая гвардия». Множество версий. Наиболее правдоподобная такая. Еще до революционных событий 17-го года Белой гвардией Москвы называли юнкеров Александровского военного училища, носивших погоны белого цвета и бывших самыми желанными гостями на всех балах и прочих светских мероприятиях. Именно они стали ядром добровольческих антибольшевистских формирований. Поэтому, когда в октябре 17-го у кинотеатра «Художественный» были выставлены столы и велась запись всех желающих в ряды Белой гвардии, эти юнкера первыми показали пример…

– Не тяни кота за хвост, рассказывай подробнее! – насел Ефим на страшно уставшего Ваньку-вахмистра.

– Может, сначала пожевать бы чего? Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было, – попросил тот сиплым голосом.

Вид его был бледен. На осунувшемся землистом лице клочками торчала рыжеватая щетина. Ефим и Зинаида вдруг почувствовали жалость к этому человеку, сопричастному к судьбе их Спиридона.

– Вообще-то, – с трудом прожевывая набитым ртом большой кусок хлеба, – вам бы надо было в свое время вожжи-то не отпускать.

– Это как? – не понял Ефим.

– На-ка, запей, – протянула полную кружку свежего парного с утренней дойки молока Зинаида.

В благодарность тот мотнул головой и припал серыми губами к кружке. Оторвался. Вытер ладонью усы, в которых застряли хлебные крошки. – А так, – глянул он на Ефима. – Не надо было бы со двора своего Спирьку отпускать. Тем более, к красным.

– Так ведь он не малец, за руку не удержишь.

– Не оправдывайся, дядя Ефим, – миролюбиво отозвался, чувствуя сытость от еды, Ванька-вахмистр. – Поздно голову ломать. Теперь надо кумекать, как вызволить сына.

– А ежели, – Ефима осенила дерзкая мысль. – А ежели, говоришь, их немного, так того?

– Чего того?

– Ежели отбить? Я да ты. Век не забуду такой помощи.