Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной - Ричард Докинз

Нам осталось ответить еще на один, последний вопрос.

Может ли каждый икс в нашем ряду, связывающем человеческий глаз с отсутствием какого бы то ни было глаза, функционировать достаточно хорошо, чтобы способствовать выживанию и размножению своего обладателя?

Как ни странно, многие люди считают очевидным, что правильным ответом на этот вопрос будет нет. Приведу в качестве примера отрывок из опубликованной в 1982 г. книги Фрэнсиса Хитчинга “Шея жирафа, или Где ошибся Дарвин”. Примерно те же самые слова можно было бы процитировать практически из любой брошюры свидетелей Иеговы, но я остановил свой выбор на этой книге, потому что весьма уважаемое издательство (Pan Books Ltd) сочло возможным ее напечатать, несмотря на огромное количество ошибок, выявить которые не составило бы труда любому безработному с биологическим образованием, даже неоконченным, если бы только издатель попросил его пролистать рукопись. (Больше всего мне понравилось, да простит мне читатель толику профессионального юмора, возведение профессора Джона Мэйнарда Смита в рыцарское звание и характеристика Эрнста Майра — этого убедительного и убежденного противника математических подходов в генетической науке, — как “верховного жреца” математической генетики).

Чтобы глаз мог работать, должен выполняться следующий минимум тщательно скоординированных действий (на самом деле их гораздо больше, но даже сильно упрощенной схемы будет достаточно, чтобы выявить затруднения для дарвиновской теории). Глаз должен быть чистым и влажным и поддерживаться в таком состоянии благодаря взаимодействию между слезными железами и подвижными веками, ресницы на которых служат также в некоторой степени защитой от солнца. Затем свет проходит через небольшой прозрачный участок защитной наружной оболочки (роговицу), а далее сквозь хрусталик, фокусирующий его позади сетчатки, где 130 млн светочувствительных палочек и колбочек производят фотохимические реакции, которые преображают свет в электрические импульсы. Каждую секунду примерно 1000 таких импульсов не вполне понятным способом передаются в мозг, который предпринимает соответствующие получаемой информации действия. Итак, вполне очевидно, что если по ходу дела хоть что-нибудь пойдет не так — роговица загрязнится, зрачок вовремя не расширится, хрусталик помутнеет, фокусировка разладится, — то распознаваемое изображение создано не будет. Глаз либо функционирует как целое, либо нет. Так каким же образом он мог возникнуть по Дарвину — путем медленных, плавных, бесконечно малых усовершенствований? Можно ли поверить в то, что одна тысяча удачных мутаций за другой случайно происходили именно в такой последовательности, чтобы эволюция хрусталика и сетчатки, которые бесполезны друг без друга, шла синхронно? Какую ценность для выживания имеет глаз, который не видит?

Этот знаменитый аргумент приводится очень часто — вероятно, потому что людям хочется верить в вытекающий из него вывод. Давайте обсудим утверждение, что “если… хоть что-нибудь пойдет не так… фокусировка разладится… распознаваемое изображение создано не будет”. С вероятностью, близкой к 50 %, вы сейчас читаете эти строки через очки. Снимите их и оглядитесь вокруг. Согласны ли вы с тем, что “распознаваемое изображение не создается”? Если вы мужчина, то с вероятностью 1: 12 вы дальтоник. Вполне возможно, что у вас астигматизм. Не исключено, что без очков вы не видите ничего, кроме расплывчатых очертаний. Один прославленный (хотя еще и не произведенный в рыцари) теоретик-эволюционист так редко протирает свои очки, что, по-видимому, чувствует себя как в тумане что в очках, что без них. Однако он, судя по всему, неплохо поживает и даже, по собственному признанию, научился играть в неуклюжий “сквош для одноглазых”. Потеряв свои очки, вы, возможно, огорчите своих друзей тем, что перестанете узнавать их на улице. Но сами вы огорчились бы еще больше, если бы кто-нибудь сказал вам: “Раз ваше зрение теперь несовершенно, то, пока не найдете свои очки, можете с тем же успехом ходить зажмурившись”. А ведь автор процитированного мной отрывка хочет, в сущности, сказать именно это.

Он также утверждает как нечто само собой разумеющееся, будто хрусталик и сетчатка бесполезны друг без друга. На основании каких источников? В моем ближайшем окружении есть женщина, перенесшая операцию по удалению катаракты на обоих глазах. У нее вообще нет хрусталиков. Без своих очков она не может даже помыслить о том, чтобы поиграть в большой теннис или прицелиться из винтовки. Однако она уверяет меня, что иметь глаза без хрусталиков намного лучше, чем быть совсем без глаз. Этого хватает, чтобы не врезаться в стену и не столкнуться лбами с другим человеком. Если бы вы были диким животным, то при помощи своего глаза без хрусталика вы наверняка могли бы заметить неясную тень хищника и определить, с какой стороны он приближается. В первобытном мире, населенном животными совсем без глаз и только без хрусталиков, вторые будут обладать самыми разными преимуществами. И существует такой непрерывный ряд различных X, где каждое крошечное улучшение четкости изображения, начиная с размытых пятен и заканчивая нашим с вами зрительным совершенством, правдоподобно увеличивает шансы организма на то, чтобы выжить.

Далее в книге цитируется выдающийся гарвардский палеонтолог Стивен Джей Гульд:

От меткого вопроса “Какая польза от 5 % глаза?” мы уклоняемся при помощи утверждений, что обладатель такой примитивной структуры использовал ее не для зрения.

Древнее животное с 5 % глаза могло в самом деле использовать их для какой-то иной цели, но мне это представляется не более вероятным, чем использование их ради пятипроцентного зрения. И если уж на то пошло, я не считаю этот вопрос метким. Видеть 5 % от того, что видите вы или я, несоизмеримо ценнее, чем вообще не видеть. Даже однопроцентное зрение лучше, чем полная слепота. А 6 % лучше 5 %, 7 % лучше 6 % и т. д. — плавно, последовательно.

Похожий вопрос беспокоил и некоторых из тех, кто изучает животных, защищающих себя от хищников с помощью так называемой мимикрии. Палочники похожи на веточки, и это спасает их от поедания птицами. Листовидки похожи на листья. Многие съедобные виды бабочек находят защиту в подражании невкусным или ядовитым видам. Подобные примеры производят куда большее впечатление, чем сходство облаков с хорьками. Во многих случаях они гораздо эффектнее, чем сходство “моих” насекомых с настоящими насекомыми. В конце концов, у настоящих шесть ног, а не восемь! Чтобы отточить детали, у естественного отбора было по меньшей мере в миллион раз больше поколений, чем у меня.

Мы используем для таких явлений слово “мимикрия”, то есть “имитация”, не потому, что думаем, будто животные осознанно чему-то подражают, а потому, что естественный отбор благоприятствовал тем особям, тела которых были приняты за что-то другое. Иными словами, предки палочников, непохожие на веточки, не оставляли потомства. Американский генетик немецкого происхождения Рихард Гольдшмидт был наиболее знаменитым представителем ученых, утверждающих, что ранняя эволюция такого подражания не могла поддерживаться естественным отбором. Как выразился Гульд, большой почитатель Гольдшмидта, по поводу насекомых, маскирующихся под экскременты, “какой прок в том, чтобы на 5 % быть похожим на какашку?” Во многом благодаря влиянию Гульда недавно вошло в моду говорить, что Гольдшмидт был недооценен при жизни и мог бы много чему поучить нас. Вот образец его рассуждений: