Зачем ты пришла? - Роман Богословский

Колечко, Синай – ха-ха-ха.

Подумаешь. Согласитесь, доктор, нельзя выходить замуж за человека, который… который… Который вот такой! Не такой, как мне надо! Не такой! Другой! Оперируйте, доктор, режьте. Простите, что кручусь вокруг да около, доктор. Если б я могла понять сама себя! Если б могла! Чем я думала? Куда смотрела? Зачем я терпела столько хамских унижений, ради чего? Пилите, доктор, пилите его. Докопайтесь до того места, которое делает его не тем – и ампутируйте его вместе с прилегающими органами: на всякий случай. Ну а если не выживет… на все воля божья, хотя я в него и не верю. Но это особый случай. Ради такого… на один разок и поверить можно.

А доктор уже чего-то там из меня тащил, посмеиваясь с ассистенткой. Я выключил твой голос в голове, тем более он уже захлебывался в сопливых рыданиях, и стал слушать веселого доктора.

– Представляешь, – рассказывал он медсестре, – тридцать пять лет отработал в проктологии, но такое видел впервые. Позавчера, значит. В ночь моего дежурства, часа в два. Приволакивают мужика на носилках. Он весь вертится-крутится, орет, зубами скрежещет. Пьяный, естественно. Не мне тебе рассказывать, что задний проход у поступающих к нам – главная игрушка и центр вселенной. И с апельсинами были, и с лампочками, и с грушами, и с компьютерными мышками… Но вчера! Это случай особенный! Достойный описания в научной литературе по гомопроктологии, – они вдвоем взорвались смехом, что-то больно дернув внутри меня. – Так вот, – продолжал хирург, – у мужика этого в заднице умудрился поместиться кубик Рубика! Причем довольно внушительных размеров. Пришлось всего его искромсать, чтобы достать этот предмет любви и страсти. Я потом поинтересовался – почему именно кубик Рубика? Нет, ну я всякое видел, но такое… И он рассказал. Вот фантазия у людей! Его, значит, возлюбленный должен был собрать этот кубик прямо там, не глядя. Они оба решили, что только так можно достичь несказанно сладостного оргазма. Собрав кубик в заднице, ты представляешь?! – они снова огласили операционную хохотом.

– Готово, дорогой друг. Валя, везите носилки, в палату его, отдыхать.

Ты пришла с кефиром, бананами и грейпфрутом. Я еле спустился в холл больницы, ходить было больно. Тебя не пустили внутрь из-за карантина, мы встали в дверях, обнялись. Ты смотрела на меня во все глаза, как когда-то в машинке под томатный хруст. Ты пыталась понять, удалили мне неведомые источники твоего страха или нет. Хорош ли был хирург. Правильно ли кромсал, те ли опухоли вырезал. Ты всматривалась и молчала. Как безумная, ощупывала меня глазами сантиметр за сантиметром.

– Ты что, не носишь пижаму? – спросила как-то даже радостно.

– Не-а. Освобождался от нее по частям. Как тогда в банке от костюма, помнишь?

Засмеялись, я поцеловал тебя в лоб. Рассказал тебе про интеллектуальный секс с кубиком Рубика. Снова смеялись, но ты в такую дикость не поверила. Мрачный охранник задергал на нас усами. Ты перестала смеяться, смотрела тревожно, обводя зрачками мои контуры.

– Сергеев, нам нужно расстаться, – выдохнула, глянула на охранника, затем мне под ноги, потом себе и добавила: – Мне страшно, Сергеев. Дай мне спокойную и полноценную жизнь.

Стояли. Задергалась от ветра дверь. Ты плакала. Договорились: когда я выйду из больницы и пройду период реабилитации дома, сниму квартиру и съеду.

Ярко светило солнце, дети во дворе визжали, я таскал из дома в машину подушки, одеяла, одежду и обувь, сковородки, кастрюли и книги. Все остальное оставалось у тебя.

– Ты же не будешь пилить диваны? – сказала ты с гонором. – Здесь живет твой ребенок.

Пилить? Нет, не буду.

Ты наблюдала за мной из окна, то и дело вытирая глаза ладонью.

Меня дергало из стороны в сторону, когда я пришел смотреть квартиру, беседовать с хозяином.

Он рассказывал, словно из-за толстенного стекла:

– Вот тут микроволновка, здесь вот плита, тут вот она перекрывается – будешь надолго уезжать, лучше перекрывай, – вот вентили холодной и горячей воды, вот здесь счетчики, тут вот лампочки лежат…

Кивал головой, но мало что понимал. Я видел вокруг лишь твои огромные глаза, полные слез, как тогда, в больнице.

Что происходит? Что мы делаем? Почему и зачем?

Когда перевез вещи, все равно вернулся в тот день к тебе. На всю ночь. Ты кричала, шептала, вздыхала:

– Сергеев, не уходи, вернись, я люблю, люблю тебя, возвращайся, мой хороший, прости…

А утром:

– Ладно, тебе пора. Осваивайся там, на новом месте. Я позвоню…

И глаза. Эти твои глаза. Они прощались. Они давили меня, словно сильные пальцы – фурункул. Но из них самих капал мутный сок. Соковыжималка-печаль работала в тебе на всех парах.

Зачем ты пришла?

Кто ты и что тут делаешь? Я не звал тебя, уходи. Моя кровать полна одиночества, эта чужая холодная квартира предназначена для меня одного. Но ты куришь, ты выпиваешь вино, ты надела мою толстовку. Ты – чья-то чужая женщина, может, даже жена, ты улыбаешься губами с размазанной по ним похотью. Ты молчишь, медленно глотаешь вино, смотришь на мою книгу, что я тебе подписал. Зачем-то трогаешь крышку от чайника – туда-сюда ее теребишь. Если ты сейчас же не уйдешь, меня просто разорвет, ты слышишь? Услышь меня. Но ты говоришь, что мне надо выкарабкиваться, что меня всего трясет, что расставание – это всегда маленькая смерть, что мне нужна поддержка и помощь. Чтобы спастись от твоих слов, я сбегаю в ванную, радостно засовываю грязное белье в стиральную машину, пытаюсь влезть в нее и сам. Включаю, звуки стирки заглушают твой хохот на кухне, твое позвякивание бокалом о бутылку. Я наблюдаю, как набирается в машинку вода, как медленно, а потом все быстрее начинает крутиться барабан, но где же Якубович?! Где мой приз?! Ходит машинка ходуном, вытряхивая из меня пепел и опилки. Я набираюсь злости, я раздуваю щеки, возвращаюсь в кухню, отнимаю у тебя бокал, срываю все, что было на тебе, валю на пол – и прыгаю на тебе в такт со стиральной машинкой. Ты кричишь, визжишь, хаотично двигаешь по полу руками, нащупываешь мой тапок и кидаешь его в стекло. А теперь уходи, давай, проваливай. Я допиваю твое вино из горла. Оно – лишь кислота и горечь. Вино чужое, как холодная кровь мертвеца.

«Ну, как ты там одна? Я тут что-то совсем плохо. Выть и жрать хочется. У тебя там что? Привыкаешь одна? К этому можно привыкнуть? Не молчи!»

«Я нормально. По крайней мере, спокойно. Одна пока не привыкла. И девочка все время тебя спрашивает…»

«Я выезжаю. С вещами. Назад. Сейчас же».

«Нет».

Зачем ты пришла?

Сколько тебе лет, порочный ребенок? Давай покурим – и уходи. Пей пиво на улице. Но ты смотришь влюбленно, словно сейчас же превратишься в ласточку. Боже мой, ты почти прозрачная, видно грудную клетку и кишки. Ты куришь и пьешь. Ты рассматриваешь мои книги. Ты ходишь по комнатам, наблюдая, как меня мотает по стенам, как я вхожу и выхожу из гостиной в кухню, из ванной в туалет. Как я подставляю голову под ледяную струю, как я присаживаюсь на корточки, как вздрагиваю от движения лифта в подъезде. Я раздавленная, мелкая мразь, искореженный призрак самого себя. Ты говоришь: «А я вчера с Ванькой курнула. Стою на улице, читаю: „Салон красоты“. Через секунду читаю: „Слон красоты“, а еще через две секунды: „Слом красоты“ – и понимаю: я пропала». Разве ты не видишь? Что ты молчишь?! Чего ты хочешь?! Ты полюбилась моим друзьям, вот иди к ним, иди же, хватит тут курить, это не моя квартира, меня выселят, высекут, убьют. Меня найдут, поймают, обезвредят. Кто-нибудь, найдите меня, я здесь! Ах, ты уже взрослая, значит? Тогда давай, давай, давай… Вот так, да… Вот так, милая моя, взрослая моя… Засучай. Снимай. Покажи измятую изнанку.