Финское солнце - Ильдар Абузяров

Выйдя из гипермаркета, Осмо увидел, как Минна с полными авоськами снеди протискивается в трамвай. Приревновав ее ко всему салону трамвая, Осмо вскочил на подножку вагона и поспешил протиснуться к ней поближе. Тут на его счастье трамвай резко тронулся, и Минна, качнувшись, коснулась Осмо мягким бедром. Без всяких там клубов Осмо очутился на вершине блаженства. Но как ему теперь унять любовную дрожь в коленках?

– Не толкайтесь тут, – прикрикнула на Осмо старуха Курве, до которой дошла вибрация, охватившая Осмо с ног до головы. Любовные токи, время от времени проходящие через салон, не дают покоя и ей.

– Да я стою смирно, никого не трогаю, – потупился Осмо и зачем-то добавил: – Меня тоже толкают.

– Как же, смирно! – не унимается Курве. Ей досадно: она претендовала на освободившееся теплое местечко, но не успела занять. – Вы меня сейчас так пихнули, что я еле на ногах устояла.

– Повторяю: я никого не трогаю. А вам стоит подлечиться на «Июльских днях», – дает Осмо достойный ответ. – Вам, кстати, сейчас выходить.

– Вам самим нужно тут подлечиться, – шамкает Курве беззубым ртом. – Беспокойный вы слишком.

13

Но у психбольницы на «Июльских днях» никто не выходит, хотя от поездки у всех стресс, а многие находятся уже на грани нервного срыва.

Более того: в последний момент в вагон заскакивает Вестте, что приводит кондуктора Пелле в бешенство и замешательство одновременно. С одной стороны, она как кондуктор должна потребовать оплатить проезд и, если тот не заплатит, вывести «зайца» из салона. С другой – все осудят ее за бессердечие. Дело в том, что Вестте – маленький братишка Ристо, мужа Пелле. Но поскольку он полоумный, Пелле убедила мужа отдать Вестте в интернат для дефективных детей.

Но Вестте не хочет учиться в интернате. Он, как и все взрослые, хочет крутиться, словно белка в колесе, превращая время в деньги. Снова и снова убегая из интерната, Вестте вместе с Аско и Алко рыщет в городском парке «Дубки». И если стеклотару и алюминиевые пивные банки забирают себе Алко и Аско, то жестяные крышки-пробки достаются Вестте.

Пробки Вестте подкладывает под трамвайные колеса, и, когда трамвай их расплющивает, они становятся похожими на монетки. Это сакральное алхимическое превращение неблагородных металлов в деньги волнует Вестте так сильно, что он чувствует себя весьма значимым человеком.

Ведь теперь Вестте ничем не отличается от старшего брата Ристо. А значит, он имеет право вернуться домой на трамвае. На том самом, на котором его отвезли в интернат. Вот сейчас кондуктор Пелле подойдет к нему с просьбой оплатить билет, а он сразу предъявит ей все свои сокровища. И тогда уже Пелле не будет цедить сквозь зубы, что Вестте, мол, дармоед, что сел к ним с мужем на шею, что жрет и катается бесплатно.

«Может быть, тогда, – мечтает Вестте, – Пелле смягчится и даже разрешит мне пожить дома».

Пелле требовала от своего мужа только одного – денег, а Ристо и не сопротивлялся. Каждый божий день он ходил на работу, а в выходной садился на трамвай и ехал в городской парк «Дубки» или в Еловый сквер, или на Липовую алею, где собирал, не разгибая спины, водянику и голубику. На работе, в лесу, Ристо собирал морошку-денежку, а в городском парке – ягоду круплянику (или барашки), ту же землянику, но только крупнее и слаще. Но это летом, не сейчас.

И всё бы ничего, так бы и текла по губам незатейливая жизнь Ристо и Пелле, если бы Пелле не относилась с предубеждением к братишке мужа. Будто он много ест, когда приходит из интерната в гости.

14

То, что Пелле не спешит подходить к Вестте, дает передышку охраннику Охре, который изо всех сил ежится и кукожится, стараясь, чтобы кондуктор его не заметила. А уж если заметит, пусть лучше примет за старика и не требует оплатить проезд. Охре сидит, весь съежившись и наершившись.

«Будешь тут ежиться и кукожиться, – оправдывает свою мелочность Охре, – когда для тебя обед за сто марок – дорого. Когда детям сапоги покупают за пятьсот, потому что за семьсот – непосильная нагрузка для семейного бюджета. Когда лишних двести в счете за электричество – повод для банкротства и нервного расстройства. Детям разве объяснишь, что можно ходить голым и голодным, а все равно быть счастливым?»

Охре работает вышибалой в ночном клубе «Вершина блаженства» и потихоньку охреневает. График работы у него – сутки через трое. Там, в «Вершине блаженства», он чувствует себя королем и хозяином положения целые сутки, но в трамвае номер один его не видно и не слышно.

Если Охре сидит ниже травы и тише воды, то бизнесмен Вессо Хаппонен, наоборот, дышит полной грудью. Он в последнее время полюбил ездить в общественном транспорте. Здесь он чувствует себя в социуме, как рыба в воде.

У толстого Вессо псориаз и авитаминоз, диабет и астма. Он стоит, зажатый со всех сторон, и то бледнеет, то краснеет, то обливается потом, по лбу катятся крупные капли, очки запотевают.

– А-а, – говорит Вессо, хрипя, – хорошо-о, как в сау не. А-а, как хорошо. И Хилья с Вильей уже здесь – бегают и визжат.

– Садитесь, пожалуйста. – Юный Ситро хочет уступить место бизнесмену.

– Сиди-сиди, мальчик, я постою. Мне хорошо с людьми. Я несколько лет просидел в душном кабинете с пыльными бумагами, перестал за цифрами и суммами доходов людей замечать. А сейчас я хочу всех видеть и всё слышать.

Хаппонен-старший и впрямь двадцать с лишним лет проработал в конторе, сидя в полном одиночестве за огромным полированным столом. И теперь ему хорошо: и в обществе, и знаешь наверняка, что никто от тебя ничего не хочет.

– Ишь ты, какой благодушный толстосум, – недовольно хмыкает Пелле. – Катается тут… Нашел забаву, бездельник.

15

Я на реплику Пелле стыдливо молчу. Если честно, я тоже катаюсь в трамвае без особой надобности. С самого детства люблю это дело. И сейчас еду не потому, что мне куда-то надо. А потому, что это великое счастье: не перебегать рано утром из «Спасательной шлюпки» на борт Дома-корабля, а еще немного побарахтаться по волнам-шпалам жизни. Я очень хорошо понимаю Вессо Хаппонена. И вправду, приятно ехать рано утром на трамвае с людьми, которые спешат по своим делам, суетятся, стараются выжить и успеть, а потому выглядят напряженными. А порой и счастливыми.

В такие минуты, бросая взгляды на злые и сонные или безмятежные счастливые лица, я испытываю прилив радости. Стекло рядом со мной заиндевело, но я дыханием отогреваю проталинку и смотрю в нее, как в лунку, будто я какой-нибудь рыбак вроде Вялле, и вижу огоньки «Детского мира и рыбок» и огоньки в окнах квартир, которые под дребезжание трамвая рассыпаются во все стороны, словно искры в проводах.

Я гляжу на моих спутников, словно из какого-то вневременья. Они старые и молодые одновременно.

Глядя на напухшие сонные лица детей и на высохшие, бороздчатые лица беззубых стариков, я вдруг понимаю, что трамвай вершит круг Сансары. Что из замкнутого круга пороков и любви есть лишь один выход – смерть.