Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

Туг он вспомнил, что кое-какая посуда в комнате у него есть: бутылка со сливянкой. Мендель достал из шкафа бутылку. Посудина подходящая. Но полная. Мендель оглянулся вокруг, ища, куда бы перелить вино. Посуды не было. Справившись по Библии, он решил, что сперва можно было бы выпить вино. Мендель вынул пробку и, удивляясь незнакомому запаху, понюхал сливянку. Затем, осторожно зажав нос, сделал первый глоток. Он закашлялся и покраснел. Но другого пути не было. Он закрыл глаза и сделал второй глоток…

Соседи нашли Менделя в углу комнаты, где он валялся совершенно пьяный и нараспев читал мафтир на текущую неделю.

— Нечего сказать, хорош будущий раввин, — говорили они Рубиным. — И ладно бы только налил шары, так ведь еще и ведет себя безобразно… Пустая бутылка посреди комнаты, а рядом лужа мочи. Можете себе представить…

— А ведь, казалось бы, такой порядочный, набожный… Ну да теперь-то видно, — сказали Рубины и не захотели держать такого жильца.

Мендель нашел себе другое жилье, но сбился с пути истинного и, что хуже всего, уже никогда на него не вернулся.

— Он завелся, — пояснил Ёрник. — Пристрастился к сливянке. Его все чаще тянуло ее отведать, поначалу он тайком прикладывался к бутылке, затем стал форменно пьянствовать, и в конце концов его вышибли из школы. Только ему-то что! Его засасывало все глубже — сливянка в Палестине дешева. Так вот и не получилось из него ни раввина, ни кантора, ни хотя бы служки при синагоге, — вздохнул Ёрник. — От пьянства он и погиб, мой младший брат Мендель.

— Какая жалость, когда многообещающий молодой человек сбивается с пути и погибает, — растрогавшись, сказала Вера.

— Пьянствовал-то он долго, а умер только в прошлом году, — уточнил Ёрник. — Ему удалось все же кое-как встать на ноги, он проворачивал всякие гешефты и в конце концов основал туристическую контору. Но он таки был пьяницей, жалким существом. Выпивал по бутылке сливянки в день.

Вечером, когда они сидели за чаем, в дверь постучали и в комнату вошли двое немцев — капрал и младший сержант. Они вежливо поздоровались, сняли фуражки и сказали:

— Grüss Gott![18]

— О Господи! — прошептала Вера.

Беня побледнел, а Арье от изумления словно прирос к полу.

— Wir suchen einen Pilken[19], — сказал капрал, парень с веснушчатой физиономией.

— Einen Herrn Pilka… etwas… Tatar?[20]— уточнил младший сержант.

Арье потянулся к своему ранцу.

— Чего они хотят? Кого ищут? — в ужасе спросила Вера.

— Скорее всего, меня, — невозмутимо произнес Ёрник.

— Ach, da Sind Sie ja… gut[21], — улыбаясь, сказал сержант и дал Ёрнику знак следовать за собой. — Verzeihen Sie[22], — сказал он, оглядываясь.

Арье сунул руку в ранец и вытащил оттуда наган.

— Никто никуда отсюда не пойдет, — дрожащим голосом сказал он, показывая немцам наган.

Те побледнели и прижались друг к другу.

— Куда вы хотите… его… увести? — спросил отец, побагровев.

— Убери пушку, дружище, — ужаснулся Ёрник. — Они ко мне.

— Не уберу, — сказал отец, взмахивая наганом, — только через мой труп…

— Was ist los?[23]— прокукарекал веснушчатый сержант.

— Ну чего ты разоряешься? — рассвирепел Ёрник. — Ты же хотел керосина. Вот они и принесли тебе керосин. А-а-а… керосин?

— Ja, ja, Petroleum[24], — с жаром подтвердили немцы. — Wir haben für diesen Herrn Petroleum gebracht…[25]— Они указали на Ёрника.

Арье опустил наган и, ошеломленный, поглядел на Ёрника Тартака:

— Ты купил керосин у немцев?

— У кого ж еще? — удивленно произнес Ёрник.

Но мы все равно не смогли отплыть на лодке в Швецию.

Указательный палец на правой руке дедушки Бени был поранен, весь в рубцах, скрючился и стал жестким и негнущимся. Когда дедушка поднимал правую руку, по своему обыкновению приветствуя знакомых на улице, указательный и большой пальцы образовывали кружок, как бы говоривший: «Все идет хорошо, все в порядке…» Я как-то раз видел в американском фильме про войну, как сержант-янки тем же жестом отдавал своему отделению приказ «в атаку»: «Левое полуотделение в атаку, правое ведет огонь! Марш-марш! Пусть эти косоглазые посурляют кровью!»

Когда дедушка здоровался со встречными на улицах Хельсинки, многие, те, кто не знал его, приходили в замешательство. Улицу бросало в дрожь, люди начинали метаться туда-сюда, некоторые застывали на месте и лихорадочно перебирали в мыслях: «Что идет хорошо?.. Как он может знать?.. Что за черт!..» Ничего особенного дедушка не знал. Его, маленького, но общительного человечка, удивляло и радовало, что люди, которых он не знает и видит впервые, так почтительно и осторожно разговаривают с ним.

Живо помню этот скрюченный палец дедушки: маленьким мальчиком я вцеплялся в него всей ручонкой, когда дедушка выводил меня на прогулку. В 1945 году он тащил меня на своем пальце-крючке по бульвару мимо Народной оперы и развалин советского посольства — в уголке рта сигара, в левой руке коричневая трость с серебряным набалдашником, — посмеиваясь про себя над меткостью русских бомбометателей.

На улице Эроттая мы сели в трамвай, ходивший в северную часть города, — этакий допотопный вагон с открытыми передней и задней площадками и деревянными скамьями друг напротив друга.

Люди сидели на скамьях и, устав глядеть в потолок, смотрели в пространство в пяти сантиметрах правее или левее глаз сидящих напротив. В Хельсинки это называлось «проявлять деликатность». На задней площадке вагона стоял дородный мужчина с развевающимися на ветру седыми волосами. Он, как знакомому, кивнул Бене и подмигнул мне. Это был не торговец мясом Вейсбергер — Вейсбергер заикался, волнуясь, а мужчина на задней площадке молчал. Беня кивнул этому не-Вейсбергеру, тот снова кивнул в ответ и подмигнул мне, но опять-таки ничего не сказал. Я по-прежнему висел на пальце дедушки. На площадке появилась кондукторша, Беня заплатил ей, и мы прошли вслед за ней в вагон. Кондукторша по-змеиному обернулась к нам: