Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

Человек этот, старинных благородных кровей, кровей голубых августейших, блестящий учёный-самоучка, собиратель книг и редких, занимательных вещиц, пользовался в своё время немалой славой и был столь замечателен, что мы никак не можем отказать себе в удовольствии сказать о нём хоть несколько слов...

В те поры мода на занятия алхимией и астрологией, властно занимавших учёные умы Средневековья, не только не отошла, а напротив, достигла своего апогея (во все века людей привлекало всё таинственное таинственные занятия химией и физикой, естественной историей, всякого рода волшебство, тайные общества посвящённых и пр.); причиной тому — дальнейшее и быстрое развитие знания; полагали: то, что было невозможно для учёных-алхимиков двести-триста лет назад, стало вполне по силам учёным нынешним, поскольку далеко шагнула наука, раздвинулись горизонты, многое необъяснимое объяснилось, многое, прежде недосягаемое, далось в руки, и мечта уже не виделась призрачной сказочной птицей за многими небесами и туманами, она обретала всё более реальные очертания. И образованным людям казалось — будь у них чуть больше образования, и ухватят они вожделенную птицу-мечту, и явится в руке пресловутый магистерий, жизненный эликсир, излечивающий все болезни и дающий бессмертие, или lapis philosophorum, философский камень, обращающий в чистое золото любой металл. Только надо найти недостающее знание, совсем уж небольшое осталось знание, сделать маленький по существу шажок — всего лишь птичке подпрыгнуть.

Таков был и Брюс. Военный, учёный, алхимик, астролог, философ — во всём являл он талант. Не пропускал ни одной книги, ни одного явления не оставлял без внимания, ни одного учёного не отпускал без беседы. Но всегда мало в свете было образованных людей и всегда было много тёмных, суеверных. И эти тёмные люди про Брюса говорили, что он не расстаётся с чёрными книгами и возит их за собой повсюду целый сундук; а в другом сундуке у него всяких зелий да камней видимо-невидимо, по мешочкам и ящичкам всё разложено, а в особом ларце склянок тьма — воронки и мензурки, колбы и реторты, также ступки серебряные и медные с пестиками и спиртовая лампа с таганчиком; а в палатке у себя вечерами и ночами он будто бы занимается колдовством... Иной раз солдаты, стоявшие в лагере на часах, невольно крестились; то сквозь ткань палатки Брюсовой просочится необычный синий или фиолетовый свет, то послышатся из палатки змеиное шипение или уханье филина, то раздадутся мерные пощёлкивания и потрескивания, тихое лязганье неких железных механизмов или тиканье вечных часов, а то вдруг ворон, каркая, как оглашённый, теряя перья, вылетит из палатки вон — во тьму, в ночь, в высь-пропасть, и мимо тебя, часового, пронесётся, едва не задев острым, жёстким крылом; он и над Москвой, говорили, вороном летал, а любимый насест у него был на самом верху Сухаревой башни... а то потехи ради выползет медноголовым змеем или выбежит скороножкой-ящерицей и быстрее пули юркнет в траву, выволочится на свет божий немощным старцем — согбенным, с трясущимися членами, седыми космами волос до пояса и с слуховым рожком в ухе... А то вдруг оставит всё колдовство своё, выйдет из палатки и часами в звёздное небо глядит, никому слова не скажет; ты отвернёшься на миг всего, часовой, глядь опять, а Брюса уж на месте нет — не иначе он чёрным стремительным вороном уносится, ввинчивается в небо и там, высоко-высоко, одинокий и гордый в ночи, считает-пересчитывает звёзды... Всё это Брюс — чародей и чернокнижник, на выдумки большой мастер, штатный колдун Петра.

Мы не знаем наверняка, сколь большим даром полководца обладал Брюс, но слышали от многих и в наше просвещённое время, что был он весьма искусным военным волшебником. И не только враги, но и многие друзья его побаивались.

Нет, никак бы русским не одолеть Левенгаупта, мудрую и мужественную Львиную голову, кабы не ревновал успехам их Брюс-волшебник...

Когда стреляли пушки Брюса, на поле словно бы возникала невидимая стена; перед стеной этой останавливались шведские пехотинцы и кавалеристы; упирались в неё в недоумении и в ярости, бились в неё грудью, но не могли идти вперёд, а лошади не слушались всадников. Разве это не волшебство?.. А как точно разили пушки! Каждый заряд находил себе жертву. К ночи, в полумгле уже, русские орудия громили противника с невероятной свирепостью. У шведов были от Брюсовых картечей, словно заговорённых, ужасные, невосполнимые потери; а от ядер Брюсовых позиции шведов, клочок земли, за который они держались, были перепаханы вдоль и поперёк — будто великаны своими великанскими плугами тут прошлись; разбиты были в щепки повозки и брёвна вагенбурга, перевёрнуты, отброшены в болото зарядные ящики, изорваны палатки и знамёна, сломаны штандарты, а многие шведские герои обращены в кровавое месиво... И наволховал, наворожил Брюс: за залпами орудий его, за дружными атаками его солдат, что были как ураганный ветер, пришёл природный ветер — и повеяло вдруг могильным холодом, и села на землю тяжёлая чёрная туча, и завьюжило, и завьюжило... метель со снегом ударила шведам прямо в лицо, снег колол им глаза, чтобы не видели шведы русских атак и чтобы, ослеплённые, гибли во множестве под русскими штыками.

Это уж было явное колдовство — такая свирепая, такая холодная и многоснежная метель ранней осенью; она многих местных удивила. Грохотали Брюсовы пушки, и вместе с ветром летела на вагенбург злая картечь. Потом взметнулись к небесам снежные вихри, закрутились в чёрной выси гигантской воронкой, и вдруг из воронки этой, как из снежной норы, выглянуло, оформилось, родилось огромное, в полнеба, лицо — лицо чернокнижника Брюса. Холодно смотрели вниз синие глаза, кривились в усмешке тонкие губы; что-то сказал он громовым голосом или пропел, просвистел метелью, но этого не слышно было за грохотом орудий. Поднялись от леса, от перелеска или от чёрных болот огромные, снежные, вьюжистые руки, и сложились ладони у рта рупором, и через рупор этот холодом дохнул колдун Брюс на шведские полки, ввергая их в смятение, в ужас, сбрасывая их с повозок, которые они из последних сил защищали.

Нет, никак бы русским не одолеть Левенгаупта без волшебника Брюса...

Во все глаза смотрел на баталию юный Винцусь: как выстраивались войска то в колонны, то в цепи, как шагали они в атаку под тревожный барабанный бой, как становились друг против друга и стреляли из ружей, из мушкетов едва не в упор, и как под пение трубы налетала на противника сплошной лавиной кавалерия, как знамёна развевались на ветру, как клонились они и падали, но, подхваченные новой крепкой рукой, взметались над атакующими, как разили смертельно шпаги и сабли, как залпами ударяли пушки и снопами валила героев картечь, как скакали туда-сюда по полю перепуганные, опростанные кони, как за иными волочились по траве мёртвые всадники, запутавшиеся в стременах.

За зрелищем этим — страшным и в то же время захватывающим, от которого не найти сил оторваться, — не заметил мальчик и дождика, что принялся, и того, что вдруг похолодало и быстро потемнело, и снежка не заметил, что было посыпал, и усилившегося ветра, что гнал по небу рваные облака и тяжёлые тучи. Казалось, смотрел минуту всего, от силы полчаса, а вышло — целый день. Опомнился Винцусь, когда начало вечереть и сгустились сумерки.