Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

В конечном (и лишь в конечном) счете справедливость вроде бы (и только вроде бы) восторжествовала. Правда, — 13 марта 1956 года сказала Т. в письме Л. Шапориной, — «умерщвленных товарищей не вернешь, но я счастлива, что дожила до отмены клеветы, тяготевшей над их памятью. Знаете, как называют нашу эпоху? Поздний реабилитанс»[2862].

Да и дела самой Т. пошли — опять-таки вроде бы — на лад: она была восстановлена в Союзе писателей, смогла наконец, пусть и на птичьих правах, без жилья, вернуться в Ленинград, переиздала в обновленном составе книгу «Зимний день» (1957), опубликовала в Ученых записках Тартуского университета (1961, вып. 104) короткий мемуарный очерк «Блок в 1915 г.»[2863]. Но новым сочинениям ходу не было, и отношения с писательской организацией с самого начала не сложились. В. Панова, известная в общем-то своим добронравием, даже заявила на одном из собраний: «Хватит с нас возни с этими реабилитированными»[2864] — и Т. ответила самым, пожалуй, известным своим стихотворением: «Ну, правильно! Хватит с вас этой возни, / Да хватит и с нас, терпеливых, / И ваших плакатов крикливой мазни, / И книжек типически лживых. <…> Задача для вас оказалась легка: / Дождавшись условного знака, / Добить Мандельштама, предать Пильняка / И слопать живьем Пастернака. / Но вам, подписавшим кровавый контракт, / В веках не дано отразиться, / А мы уцелели. Мы живы. Мы факт. / И с нами придется возиться»[2865].

Стихи Т., не принимая в расчет ее трагическую биографию, по одной лишь эстетической шкале оценивать трудно. Известно, что А. Ахматова не только ходатайствовала за Т. в процессе реабилитации, но и, — по свидетельству Д. Максимова, — плакала над ее стихами[2866], а на титульной странице своего томика в «Библиотеке советской поэзии» оставила надпись: «Елене Тагер, чьим стихам я предрекаю долгую и славную жизнь»[2867].

Увы, пророчество не сбылось. При жизни ни одно из лагерных и послелагерных стихотворений Т. напечатано не было. Так что она увидела только домодельный сборник «Сквозь пурги…», на машинке отпечатанный Б. Тайгиным в количестве восьми экземпляров.

И из жизни, — как рассказывает Л. Шапорина, — Т. ушла 11 июля 1964 года «в полном одиночестве». Через два дня, 14 июля, вскрыли дверь ее квартиры. Похороны состоялись 15 июля, и «провожали гроб главным образом „колымчане“, друзья с Колымы, и некоторые старые друзья, вроде меня». Только

Корней Иванович Чуковский прислал в Союз писателей Прокофьеву следующую телеграмму: «Скорблю о преждевременной смерти Елены Михайловны Тагер. Живой укоризной встает перед нами обаятельный образ этой талантливой и благородной страдалицы»[2868].

Соч.: Десятилетняя зима. М.: Возвращение, 1994.

Тайгин (Павлинов) Борис Иванович (1928–2008)

По образованию и профессии Т. — тогда еще, конечно, Павлинов — был паровозным машинистом, но с 1946 года смыслом его жизни стал отнюдь не железнодорожный транспорт, а подпольная артель «Золотая собака», где записывали для продажи так называемую музыку на ребрах.

Естественно, что 5 ноября 1950 года его с подельниками взяли, — как сказано в обвинительном заключении, — за «изготовление и распространение граммофонных пластинок на рентген-пленке с записями белоэмигрантского репертуара, а также сочинение и исполнение песен, с записью их на пластинки, хулиганско-воровского репертуара в виде блатных песенок»[2869]. Ему бы испугаться и раскаяться, но на суде он будто бы заявил: «Я фокстрот танцевал и фокстрот танцевать буду!»[2870], так что, выйдя в 1953-м по амнистии на свободу, свой бизнес продолжил — вплоть до конца 1950-х, пока случайно не попал в ЛИТО «Нарвская застава», и, — вспоминает Т., — «все мои другие интересы — собирание коллекций, фотографирование, звукозапись на ленту магнитофона понравившейся музыки — отошли на второй план»[2871].

Стихи и песенки он, собственно, начал писать еще в лагере и, ободренный новыми друзьями, напечатался в двух номерах самиздатского альманаха «Призма» (1961, 1962) — еще под псевдонимом Всеволод Бульварный, а приняв в память о сибирской отсидке фамилию Тайгин и тем самым, — говорит Г. Горбовский, — «как бы совершив поэтический постриг»[2872], даже выпустил, почему-то в Стокгольме, свою первую книжку «Асфальтовые джунгли» (1964).

Однако — случай редчайший! — чужие стихи он любил больше своих, вполне симпатичных, но не более того, поэтому и в историю вошел не как поэт, а как издатель. То есть сначала на трофейном Rheinmetall, а потом на импортной Kolibri стал перепечатывать особо понравившиеся стихи особо понравившихся ему авторов и книжечки эти переплетать, так что выглядели они почти как настоящие. Были в их числе избранные произведения Н. Гумилева, И. Северянина, М. Цветаевой, О. Мандельштама, но преимущественный интерес Т. клонился к стихам еще отнюдь тогда не статусных К. Кузьминского, Г. Горбовского, Г. Алексеева, И. Бродского, Я. Гордина, Д. Бобышева, так что в итоге сложилась библиотечка питерского (и отчасти московского) андеграунда в полторы сотни изящных томиков. Объемом каждый в 10–40 страничек, и каждый тиражом не более 10 копий, на каждом порядковый номер и обозначение издательства: Бэ-Та, то есть Борис Тайгин.

И возникает вопрос: зачем, работая светотехником на Ленфильме, киномехаником в Доме кино (1954–1976), вагоновожатым грузовых трамваев (1976–1988), Т. ночи напролет просиживал за пишущей машинкой и самодельным переплетным станком? Для продажи этих книжек? Так тиражи, напомним, микроскопические, их даже в самиздат не запустишь. Конечно, рассказывают, что Н. Рубцов был принят в Литинститут по предъявлении своей первой, именно «тайгинской», книжечки «Волны и скалы» (1962). И, конечно, Г. Горбовский, уже в постперестроечные годы составляя собрание своих сочинений, ориентировался не столько на собственный архив, сколько на продукцию Бэ-Та, где вышли, по разным подсчетам, то ли более тридцати, то ли чуть ли не более ста его сборничков.

Но это, собственно, и все, так что вопрос о целеполагании растянувшейся на долгие годы издательской деятельности Т. вполне уместен. Хотя какая, с другой стороны, разница? Если вагоновожатый Т., заслужив к пенсии значок «100 000 километров без аварий», был в Питере известен решительно всем стихотворцам.

Толстенький, коротко стриженый, с полным ртом золотых зубов («Если у меня заболит зуб, я иду к врачу и говорю: — Рви, и ставь золотой!»), в обвисших брюках, с толстым потрепанным ученическим портфелем, в котором аккуратно — по папочкам — сложены рукописи, всегда аккуратно закутанный в шарф и при перчатках — надо же заботиться о своем здоровье! всегда точный — минута в минуту, Боря был бы идеальным директором любого издательства. Да он и был им, —

говорит К. Кузьминский[2873].

В перестроечные и постперестроечные годы, когда Т. ушел на покой, его