2666 - Роберто Боланьо

были глаза моего идола. И его ответ: у меня мало времени. Сколько же дверей открывал этот ответ! Сколько же дорог вдруг открылись и стали видимыми — и все из-за этого ответа!

У меня мало времени, мне нужно перевозить трупы вниз. У меня мало времени, мне нужно дышать, есть, пить, спать. У меня мало времени, мне нужно двигаться вместе с шестеренками. У меня мало времени, я живу. У меня мало времени, я умираю. Как вы понимаете, я больше не задавал вопросов. И помог ему открыть нишу. Я хотел помочь ему засунуть туда труп, но мои неуклюжесть и неопытность сослужили плохую службу: простыня, которой было накрыто тело, съехала, я увидел лицо трупа, закрыл глаза, склонил голову и оставил его заниматься своим делом. Когда я вышел, друг мой стоял на пороге и смотрел на меня. Все хорошо? — спросил он. Я не смог ответить, не знал, что сказать. Возможно, ответил: все плохо. Но я не это хотел сказать.

Перед тем как Арчимбольди откланялся (и выпил большую чашку чая), старик, давший ему в аренду машинку, сказал:

— Иисус — это шедевр. Разбойники — произведения рангом пониже. Зачем они там? Не для того, чтобы превознести распятие, как думают простаки, а для того, чтобы скрыть его.

Бегая по городу в поисках печатной машинки, Арчимбольди снова встретился с двумя бродягами, с которыми делил подвал до переезда в мансарду.

На первый взгляд, у его прежних товарищей по несчастью мало что изменилось. Журналист попытался устроиться на работу в новой кельнской газете, но старика не взяли из-за нацистского прошлого. Его жизнерадостность и добродушие постепенно истаивали — черная полоса все длилась и длилась, а вдобавок появились старческие болезни. Ветеран-танкист, наоборот, устроился в автосервис и вступил в Коммунистическую партию.

Когда оба оказывались в подвале вместе, ссорам не было конца. Танкист обличал нацистское прошлое и трусость старого журналиста. Тот становился на колени и громко клялся, что да, он трус, но нацистом, в полном смысле этого слова, не был никогда. Мы писали под диктовку. Не хочешь быть уволенным — изволь, пиши под диктовку, стонал он, но танкист и не думал сжалиться над ним, напротив, к списку упреков добавлял: пока мы сражались и наши танки выходили из строя и горели, вы, журналисты, просто писали всякое пропагандистское вранье, и плевать вам было на чувства танкистов и матерей танкистов, и даже невест танкистов.

— Это, — говорил он, — я тебе никогда не прощу.

— Но я же не виноват, — стонал журналист.

— Поплачь мне, поплачь.

— Мы пытались извлечь из этого поэзию, — говорил журналист, — мы хотели просто дождаться перемен и остаться в живых для будущего.

— А то ты не видишь, мерзкая свинья, что это за будущее, — рычал танкист.

Время от времени журналист заговаривал о самоубийстве.

— Не вижу другого выхода, — сказал он Арчимбольди, когда тот зашел к ним в гости. — Как журналист я мертв. Рабочего из меня тоже не выйдет. Устроиться служащим в какую-нибудь местную администрацию? Не позволит прошлое. Работать на самого себя? И на это я не гожусь. Так зачем же длить страдания?

— Чтобы выплатить долг обществу, чтобы искупить вранье, — орал танкист, сидя за столом и притворяясь, будто погружен в чтение газеты; на самом-то деле он внимательно прислушивался к разговору.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, Густав, — ответил журналист. — Мой единственный грех, я уже тебе сто тысяч раз говорил, — это трусость, и я дорого плачу за него.

— Тебе придется платить еще дороже, Отто, еще дороже.

Арчимбольди, в свою очередь, предложил журналисту уехать в другой город, мало ли, может это изменит его судьбу: в менее разрушенный город, чем Кельн, город поменьше, где его никто не знает, — эта мысль никогда не приходила в голову журналисту, и с этого момента он начал серьезно взвешивать все за и против такого предложения.

Арчимбольди перепечатал свой роман на машинке за двадцать дней. Он также сделал копию и принялся искать в публичной библиотеке, которая уже открыла двери, названия двух издательств, куда хотел послать рукопись. Он долго изучал это дело и вскоре понял, что издательства, опубликовавшие множество его любимых книг, уже давно не существуют: одни из-за финансовых трудностей, другие из-за того, что хозяева утратили интерес к издательскому делу, а некоторые — потому что их закрыли нацисты или посадили их хозяев, а некоторые — потому что их разбомбила в пыль авиация союзников.

Одна библиотекарша, которая была с ним знакома и знала, что он пишет, спросила, не нужна ли ему помощь, и Арчимбольди рассказал, что ищет издательства художественной литературы, которые еще существуют. Библиотекарша сказала, что это не проблема. Она некоторое время просматривала какие-то бумаги, потом позвонила по телефону. А вернувшись, вручила Арчимбольди список из двадцати издательств — ровно столько дней он потратил на то, чтобы перепечатать на машинке свой роман; он, конечно, воспринял это как хорошую примету. Но проблема была в том, что у него на руках были лишь оригинал и копия, и поэтому ему требовалось выбрать из всего списка только два издательства. Той ночью, стоя у дверей бара, он время от времени вынимал список и изучал его. Никогда дотоле названия издательств не казались ему столь красивыми, элегантными и особенными — они все манили и обещали исполнить его мечты. Тем не менее он решил быть благоразумным и не поддаваться излишнему энтузиазму. Оригинал лично отнес в одно из кельнских издательств. Это издательство возвращало не подошедшие рукописи, и Арчимбольди мог тотчас отправить ее куда-то еще. Копию отослал в издательский дом в Гамбурге, который до 1933 года публиковал книги немецких левых, но в тот год нацистское правительство не только закрыло предприятие, но так же задумало отправить в концентрационный лагерь его главу, господина Якова Бубиса, — и преуспело бы, если бы господин Бубис не опередил их, уехав из страны.

Через месяц кельнское издательство ответило, что его роман «Людике», обладающий рядом несомненных достоинств, тем не менее, не подходил им; однако они просили непременно прислать им следующий роман Арчимбольди. Он не рассказал Ингеборг о произошедшем и в тот же день отправился к ним за рукописью, что заняло у него несколько часов: в издательстве никто, похоже, не мог ему ответить, где же та валяется, а Арчимбольди упорно не желал уходить без нее. На следующий день он лично отнес ее в другое кельнское издательство, которое через полтора месяца отвергло его более или менее в тех же выражениях — возможно, чуть более цветистых; но оно также пожелало ему удачи со следующим опытом в прозе.

В Кельне оставалось лишь одно издательство — оно время от времени публиковало