Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Но пока был жив Оленич, все как-то обходилось: он пошел в контрактники, зарабатывал, снимал двухкомнатную квартиру, где сам почти не бывал. Один только раз долго отлеживался после контузии. Потеряв Елену, капитан не женился, никого себе не завел, а только пил и воевал. Во время его долгих командировок Настя приглашала пожить к себе Любу, с которой сначала работала в люберецкой больнице, а потом они перешли вместе в «Панацею».

— Да, так веселее, — объяснила, смутившись, помощница Шепталя.

Настя готовилась в медицинский институт, старалась, трижды сдавала на бесплатное отделение и трижды не добирала баллов. Наконец добрые люди разъяснили, что нужных баллов она не наберет никогда, так как «бесплатные» места тоже продаются. Чтобы купить «бесплатное» место, Оленич снова поехал в командировку в Чечню. Там его знали и уважали даже полевые командиры — за то, что ни оружием, ни бойцами, ни военными тайнами не торговал. Но, видимо, лимит везучести, отпущенный в той или иной мере каждому человеку, он исчерпал до дна. Во время утреннего развода на плац ворвался, снеся блокпост, грузовик, набитый взрывчаткой…

— Помните? Этот теракт по телевизору два дня показывали, — спросила Настя с горькой гордостью.

— Да-да, конечно, — кивнул Кокотов, ничего, разумеется, не помня: в Чечне постоянно взрывали, убивали, похищали — и все это с утра до вечера показывали по телевизору.

…В общем, ничего от Оленича не осталось, чтобы в гроб положить. После гибели отчима Настя бросила мысли об институте: они с подругой едва наскребали, чтобы оплачивать квартиру и кое-как одеваться. Вот, в общем-то, и все…

— А почему ты раньше не приходила? — после долгой и тяжелой паузы спросил Андрей Львович.

— Она стеснялась, — ответила за нее Люба.

— Чего стеснялась?

— Ну-у… вы могли подумать, что ей от вас что-нибудь надо…

— А теперь. Ничего. Не надо? — усмехнулась Валюшкина.

— Надо.

— Люба! — вскрикнула Настя с надрывом.

«Как же она похожа на Елену!» — подумал Кокотов: первая жена тоже из мечтательной флегматичности мгновенно впадала в слезную истерику, минуя все промежуточные стадии.

— Что — Люба? Люба-то головой думает, а не другим местом! Любе не рожать!

Некоторое время все молчали, Настя шмыгала носом, а писодей корил себя за то, что сразу не заметил округлившийся живот дочери.

— Отец есть? — задал он глупейший вопрос, от которого чуткая Нинка мотнула головой.

— Отец? Конечно! Как же без отца? — усмехнулась Настя и посмотрела на автора «Полыньи счастья» с пожизненным укором.

— Он сказал, что женится, если у нее будет жилплощадь, — доложила подруга.

— Такой. Не нужен! — со знанием дела фыркнула бывшая староста.

— Да, в самом деле, альфонс какой-то… — согласился Кокотов.

— Вы так считаете? — Дочь посмотрела на отца с явной насмешкой.

Видимо, в свое время злопамятные Обиходы напичкали девочку подлыми небылицами о прожорливом приймаке, не умевшем ни плитку положить, ни добыть семье довольствие.

— Я тебе помогу… конечно… помогу… — смутился он.

— Вы должны срочно переписать квартиру на нее! — потребовала Люба.

— Почему это? — опешил Андрей Львович, полагавший, что речь идет о единовременном или даже постоянном денежном вспомоществовании.

Он уже прикинул в уме, сколько сможет отдать внезапно обретенной дочери из гонорара за сценарий.

— Как это — почему? — растерялась помощница Шепталя. — Ведь квартира же пропадет…

— Что значит пропадет?

— Ну, достанется государству или кому-то совсем чужому. — Люба покосилась на Нинку.

— Но я не собираюсь умирать! — мягко усмехнулся Кокотов, с удовольствием ловя в теле остатки могучих токов камастурина.

Девушки странно переглянулись.

— А разве Павел Григорьевич вам не звонил? — побледнела медсестра.

— Не-ет… — покачал головой писодей, все еще улыбаясь, но уже чувствуя, как индевеет правая щека.

— Когда пришла биопсия, он сказал, что сразу же вам позвонит…

— А когда пришла биопсия?

— Позавчера. Или раньше. Ах, ну да, позавчера докторскую Миндубаева обмывали! — сама себе объяснила Люба.

Анастасия продолжала молчать, уставившись в пол. На ее покрасневшем лбу выступили капельки пота.

— И что там, в биопсии? — через силу спросил Андрей Львович.

— Пусть вам лучше они сами скажут. Подождите! Но ведь вы приезжали к нам. Мы видели…

— Что с биопсией? — не чуя губ, снова спросил Кокотов и, пошатнувшись, оперся о ножку перевернутого стула.

— Я же говорила… Я говорила тебе! Говорила! — высоким плачущим голосом зашлась Настя. — Я просила, просила: не надо! Просила! Это ты, это все ты… Гадина!

— Да я же для тебя хотела…

— Не надо! Ничего не надо! — Дочь вскочила и повернула к отцу лицо, такое красное, мокрое и опухшее от слез, точно проплакала она всю ночь. — Мне ничего от вас не надо. Мама вас даже перед смертью не простила. И я не прощу. Никогда! — С этими словами Настя бросилась вон, ошиблась проемом, вернулась и тихо добавила с ненавистью: — Мама тоже от рака умерла!

И выскочила из квартиры, ухнув дверью.

Оставшаяся Люба посмотрела ей вслед с испугом, что-то забормотала, потом, виновато поглядывая на Кокотова и с опаской — на Нинку, двинулась боком-боком к двери, оправдываясь на ходу:

— Я думала, вы уже знаете… Теперь ведь сразу пациентам сообщают… Раньше скрывали. А теперь сразу… Шепталь говорит, это включает защитные силы организма…

И тоже исчезла.

Писодей сел на диван, точнее упал как подкошенный, почти теряя сознание от выморочной недостоверности происходящего.

— Подожди! — Валюшкина взяла мобильник и нашла нужный номер. — Павел. Ты? Это. Нина. Что. С Андреем?

С этого момента одноклассница уже ничего не говорила, а только слушала, становясь при этом все строже, суровее и старше на вид. Казалось, на другом конце провода Оклякшин рассказывает ей неправдоподобно жуткую историю. Но в какой-то миг бывшая староста почувствовала на себе надеющийся взгляд Кокотова, спохватилась, и ее лицо стало угрюмо-непроницаемым.

— Понятно. Да. Скоро. Приедем.

— Ну, что там? — спросил писодей, когда она уронила руку с телефоном.

— Ничего. Страшного.

— Невус?

— Нет. Поехали!

…Слезы скоро кончились, но Кокотов, уткнувшись в подушку, продолжал плакать всухую, пока не заболело лицо и не устало от жалобного сипа горло. Перехватило в груди, и он, тяжело поднявшись, вышел в лоджию — продышаться. Воздух был свежий и холодный. На металлических перилах все так же лежали ярко-оранжевые гроздья рябины. Писодей оторвал несколько ягод и зажал в кулаке. Солнце садилось как всегда: незаметно и неумолимо. Пруды наполнились остывающей медью. Знакомый простор желто-красных лесов и фиолетовых пашен померк, затонул в вечернем мраке, но золотой купол монастырской колокольни еще сиял, ловя последние лучи.